Едва сводившая концы с концами бабушка помогала им по хозяйству: стирала белье, драила полы, а я таскал воду из колонки, приносил уголь с дровами. За это тетя Зина подкидывала мне рублишко-другой, а бабушке отдавала свои старые платья, которые были настолько обширны, что бабушка, сужая их (если перед тем не продавала на толкучке), выкраивала еще себе на юбку или мне на трусы – благо под штанами их не было видно. Угольный перегар отдавала, апельсиновую кожуру. Перегар бабушка просеивала, обильно смачивала водой и засыпала в печь, а кожуру нарезала «лапшичкой», сушила в духовке и понемногу клала в чай. «Все самое питательное в ней, – приговаривала, – самое ценное». Но раз изменила своим убеждениям: простояв полтора часа в очереди, принесла два настоящих, целых, розовых апельсина. Я ел их больше недели – днем и вечером по дольке. А бабушка пила чай с высушенной кожурой и говорила, что нет ничего полезней и питательней.

Все это я скрупулезно описал в своей первой повести. И тетю Зину описал, не изменив даже имени, и мужа ее дядю Витю, и стершиеся обледенелые ступеньки, по которым таскал из подвала, где располагался их сарай, топку. Описал без зла и досады, а скорей даже с ностальгическим чувством: так давно все это было и так безвозвратно ушло. Бабушка перебралась из Симферополя в Евпаторию, тетя Зина с мужем – в Сочи к детям, и разве могло прийти мне в голову, что строки, которые я выводил по ночам в общежитии Литературного института, попадутся когда-нибудь на глаза моей бывшей соседке!

А вот попались. Случилось это через несколько лет, вскоре после выхода книги, где была и повесть о моем парикмахере. Ненадолго оказавшись с женой в Сочи, я разузнал телефон своей древней землячки, позвонил ей из гостиницы – по-мальчишески, по-симферопольски робея – и, к своему изумлению, услышал в трубке ничуть не изменившийся за эти годы, все такой же звонкий и ясный, характерный для толстых людей голос.

Конец ознакомительного фрагмента.