– И чего тебе там понадобилось, дед, – заорал он своим противным голосом (а сам-то на два года старше меня!). Он взял в руки мою пластинку и повертел ею перед моим носом. – Что, так прижало, что хочешь этот кусочек латуни сдать в металлолом? Ха-ха-ха, ты, интеллигент поневоле, – захохотал он и презрительным тоном продолжил: – Ну, и что ты с этого получишь, эх ты, дилетант, заодно поснимал бы уж таблички и у соседей, да и пришел бы «дастойно».

Я оборвал его, справедливо возмущенный этими словами. И к тому же, вспомнив утренний звонок, собрал всё своё мужество и осмелился ему ответить:

– Как вам не стыдно – делиться со мной таким вашим опытом, – но голос у меня сорвался, получился жалобный скулеж, и я замолчал, не в силах продолжать. А ему хоть бы что, продолжает себе, криво улыбаясь:

– Вон, у Азаровых «латунь» приклеена, в секунду отдерешь, и у Айвазовых то же самое. На четвертом и у Гелашвили «латунь», там же и у Яшвили, у Исаевых тоже… Хотя нет, у Исаевых простая железка, так ну и что ж? Оторвешь, и пригодится, хоть грязь с обуви будешь счищать. Я тебе больше скажу, – перешел на шепот мастер, – на шестом, у Априашвили, табличка серебряная! Однажды ночью подкрадешься, и… «Хватит, сейчас же сообщу ему, кто я такой», – подумал я, взбешенный, и…

– Довольно! – вскрикнул я ослабевшим голосом, – ваша обязанность выполнить, и, если вы еще способны написать что-то, то вот здесь, – я указал ему пальцем на свободное место на латунной пластинке, – выгравируйте «Лектор». Лек-тор – громко по слогам повторил я, и, высказавшись, почувствовал какую-то внутреннюю гордость. По телу пробежала приятная дрожь. Я рассматривал лицо мастера, ошеломленного моей смелостью, я был уверен, что произвел должный эффект на его психику и на его мнение обо мне, что с этого момента в его глазах я превратился в совершенно другого, куда более уважаемого человека.

Мастер удивленно посмотрел на меня, лицо его изменилось так, словно его переключили на другой канал. Его первое, пренебрежительно-ироническое выражение сменилось уже на насмешливо-ироническое. Он поднял свои брови как можно выше, принял невинный вид и спросил меня:

– Мне не послышалось? Что выгравировать? А ну-ка снова по слогам скажи! – повернулся он ко мне правым ухом и весь как бы превратился в слух.

– Лек-тор. Надеюсь, значение этого слова вы знаете, – ответил я, обескураженный его реакцией.

Мастер фыркнул раз, плечи его затряслись, и раздалось тихое хихиканье, похожее больше на бульканье в легких.

– Лек-т-о-о-р… – выдохнул он со смехом, показал на меня пальцем и некоторое время продолжал так хихикать. Потом присел на стул, низко наклонил голову, и смех его все усиливался. Потом еще раз глянул на меня и спросил сквозь смех:

– А профессора не хочешь? Ха-ха-ха, и фамилию, – хочешь, сменю на Априашвили? – Он прикрыл рот рукой и снова весь погрузился в свое хихиканье. Пытался что-то ещё сказать, но хриплый тихий смех душил его. Потом он так усилися, что я уже не мог понять, смеется он или кашляет, по-моему, это больше походило на шипение и свист. Он весь покраснел, из его выпученных глаз катились слезы. Я стоял пораженный, не зная, что предпринять, я впервые видел такое… Мастер, уже впавший в истерику, раскачивался всем телом. Где-то минуту он так шипел и свистел. Наконец, поднял на меня покрасневшие глаза, секунду смотрел так, словно пытался что-то сказать, но не сумел, так как, обессилев от смеха, уже не мог говорить.

– С меня довольно насмешек с вашей стороны. Вы заслуживаете презрения и ничего больше. Хорошо еще, что вы не единственный мастер на Земле! – воскликнул я, осмелев от его беспомощности. Я схватил свою табличку и вышел вон. А из мастерской все также слышалось хихиканье-шипенье, и к этому теперь добавились и другие звуки, так как уже вошедший в азарт мастер принялся колотить кулаками по столу. Мои ручные часы показывали 8 часов и 42 минуты.