– Эмму надо увезти из Лондона поскорее! Её мать вцепилась в этот дом, в эту – прости! – обеспеченную жизнь хваткой бульдога, уже не отпустит! Но дочь я не дам искалечить! Мы уедем вдвоём, решено! Уедем, как только ей полегчает! – мужчина вздохнул. – Ох, не надо было тянуть с отъездом!

– Куда, Бог мой?

– В Ливерпуль, к моей сестре! Они с мужем ждут нас и готовы принять навсегда! Энн пускай остается здесь! Мы друг другу давным -давно не нужны! Эти стены ей важнее Эммы, и потом – у неё ведь сын, только это её и заботит!

– Значит, путешествие будет? – изумился Гарри.

– Я же не мог солгать дочери, друг мой! Но, я думаю, мы справимся без больниц!

Смолл кивнул: может и впрямь отец смог уговорить девочку жить?

***

Настали дни, окрылённые надеждой, дни, подкрепленные их общими усилиями.

Калеб оказал прав, не питая иллюзий, но зная наверняка. Его дочь, вдруг словно что —то решившая для самой себя, перестала сопротивляться и заботам отца, и желаниям природы, а начала потворствовать им.

Сначала с большим трудом, с непривычкой она ела без удовольствия, несколько ложечек, но мало-помалу естественные потребности возвращались к ней, а Эм их больше не подавляла.

Снова проснулось в маленьком сердечке желание жить, так надолго заглушенное. Калеб всегда потом вспоминал, как после этих недель отчаяния она впервые улыбнулась – после последней ложки овсянки на завтрак. Испачканный в каше ротик так рассмешил его, что он не сразу сообразил отереть с её личика остатки еды.

– Замарашка! Милая моя замарашка! – когда губки Эммы улыбнулись, он чмокнул её в лоб: -Я так соскучился по твоей улыбке, моя Эм!

Вообще в первые дни восстановления он частенько кормил её сам; сил её совсем не хватало, чтобы держать даже ложку. Он радовался, будто ребёнок, когда одна ложка еды превратилась в две, две – в три, и ещё больше, аппетит возвращался к ней. Постепенно возвращались и силы, ведь одного желания жить мало, важна возможность.

И потом, может, через неделю, девочка с помощью папы, наконец, встала с постели. Холодок пробежал по ногам, Калеб поспешил надеть ей тёплые носки, взял за руку, помог встать. Она, неловкая, будто разучившаяся ходить, сделала шаг, но оступилась, почти упала. Калеб поддержал её, вместе они одолели пространство детской, медленно вернулись к кроватке девочки. Она села. Недолгая «прогулка» отняла у неё накопленные силы, Калеб, видя это, помог ей снова лечь. Слишком уж торопиться не стоило, так уверил его Смолл.

Доктор наблюдал разительные перемены, уход болезни, не постепенный, а быстрый, будто с завоеванных территорий храбрые солдаты гнали злейшего врага-узурпатора. Эм одерживала победу за победой, а начало успехам дочери в этой борьбе положил её отец.

Смолл диву давался: он никогда не встречал такой трепетной отцовской любви, и такого искреннего, будто совсем недетского отклика на неё…

***

Эмма, окончательно поправившаяся, готовилась с большим нетерпением к первому в жизни путешествию. Папа сказал, что они поедут на поезде. Но умолчал, что такое поезд. Ей было очень любопытно, но Калеб стремился лишь подогреть интерес дочки, но не дать ответы на её многочисленные почему. Он знал: она бы не удивилась, если б узнала всё наперёд. Её живая фантазия нуждалась в подпитке, в полёте, а не в том, что можно получить с открытой руки.

Хауард просил её запастись терпением, но в девочке оно быстро иссякло. Когда это случилось, оказалось, что настало время паковать вещи.

После всю жизнь, в моменты самые хорошие, в самые тяжкие времена, Эмма вспоминала тот день.

Чемодан был огромный, а, может, просто она была ещё мала. Тихонько, с осторожностью и опаской девочка подошла к самому краю черной разверзнутой пасти этого чудовища и не увидела дна. Изумлённая, она округлила глаза, протянула ручку и попыталась ощупью его найти. Отец наблюдал за нею, но, по своему правилу, не мешал ей исследовать окружающее, не мешал учиться, но в то же время готов был предупредить любую для неё опасность.