Крики утомили его и он умолк.

– Не хотите никого видеть? – спросила доктор Бэнкс.

– Как вы догадались?

– Хорошо. Раздражают громкие звуки?

– Ах, вот что, – коммерсант усмехнулся. – Мило, мило. А скажите, доктор, как вам кажется: имею я право побыть в тишине? Чтобы хоть сколько-нибудь времени рядом со мной никто не вопил, не тявкал, не хихикал, не гоготал, не пел, не визжал, не обсуждал погоду, не пилил своего полоумного мужа, не звал своего кота, не скакал, как последний придурок, с велосипедным звонком, не крякал резиновой уткой, не свистел, не звенел обручем, не мяукал, не дудел клаксоном, не шаркал, не голосил младенцем и не колотил мячом о стены моего дома? Или за такие желания теперь отправляют в психушку?

– Не спешите, мистер Саммерс. Я спросила вас об этом потому, что раздражительность подобного рода обычно предшествует мигрени. У вас болит голова?

Повисла пауза.

– Да, случается. Довольно редко, – нехотя отозвался коммерсант.

– Сейчас тоже?

– Сейчас – нет.

– Бессонница?

– Ну, у кого же ее не бывает.

Маллоу испугался. Доктор спрашивала об этих вещах и его тоже. Он вдруг понял, что то и другое означает, что с у вас головой не все в порядке. А между тем М.Р. Маллоу и сам не мог иногда уснуть, и мучился мигренями… иногда. Именно это он бы ответил, если бы спросили его. Но тут выяснилось, что краткий разговор превратился в прочувствованный монолог компаньона.

– Мешают звуки? – говорил Д.Э. Саммерс. – Шутите. Да я от них завыть готов. Никогда не понимал, почему людям трудно перестать докладывать подробности своей частной жизни всему кварталу. Такое ощущение, что им кажется, что вокруг больше никого нет. Никак не пойму: то ли им даже в голову не приходит, что они могут кому-то мешать, то ли воображают себя на сцене. Сил никаких нет слушать с утра до вечера этот общественный театр!

– Тревожные или кошмарные сновидения? – спросила его доктор.

– Сколько угодно.

– Почему вы бросили гирю в мистера Халло?

– Это единственный способ заставить его заткнуться.

– Но вы понимали, что может произойти несчастье?

Коммерсант фыркнул.

– Несчастье! Да его хоть под поезд бросай. Палкой не убьешь, колесами не задавишь, в уборной топить начнешь – выплывет! Это вообще его родная стихия – плавать в…

– Мистер Саммерс, – тон доктора звучал деликатно, – я хочу спросить у вас одну вещь. Обещаю, что это останется между нами.

Доктор выждала паузу и спросила:

– Не кажется ли вам иногда, что ваши мысли и ваши чувства известны окружающим?

Коммерсант оглядел ее с ног до головы.

– Раз вы здесь – вряд ли. Вряд ли известны, вряд ли интересны и вряд ли когда-нибудь…

– А не кажется ли вам, что эти мысли и чувства не зависят от вашей воли? – вежливо перебила доктор.

– Мне сейчас пришла в голову мысль, что у меня такое чувство, что от моей воли должна зависеть хотя бы возможность побыть в одиночестве.

– Я не займу много времени, – заверила доктор Бэнкс. – Скажите, а нет ли у вас ощущения, что какая-то посторонняя сила заставляет вас совершать различные поступки?

– Есть, доктор. Эта посторонняя сила сидит сейчас у меня над душой и заставляет отвечать на дурацкие вопросы.

– Не слышите ли вы, – спросила доктор по-прежнему ровным тоном, – некий голос, или, может быть, голоса, которые не слышит больше никто? Может быть, с вами кто-то разговаривает? Кто-то, кого мы не видим?

Повисло молчание. Пока оно длилось, доктор проверила пульс пациента, послушала тоны сердца, сняла с лампы колпак и заставила коммерсанта посмотреть на свет. Все это она проделала, не произнося ни слова.

– Сегодня десятое ноября, – сказал Саммерс. – Семью восемь – пятьдесят шесть. Президент нашей страны – Кулидж.