Вот и теперь она шла за тем же. Немолодая уже женщина, в деревенской хусточке, льняной блузе и сборчатой деревенской юбке Мали выглядела совсем как украинка. Пока молчала. И она снова, как в тот раз, побрела среди мощей и фресок, не видя ничего перед глазами, не слыша колокольного звона, не вспомнив ни разу, что в узелке у нее есть хлеб и вода, словно глухонемая или безумная. А когда совсем сил не осталось, свернулась клубочком на траве, прислонившись широкой спиной к теплому, нагретому солнцем валуну и то ли уснула, то ли выключила сознание, как выключают электричество. И мыслей больше никаких не осталось. Долго ли продолжалось это небытие, Мали не знает, но только когда она вернулась домой, дочери сидели у стола, нахохлившись, как испуганные птенцы, а увидев ее живую, в голос разрыдались все вместе.

– Дочери мои, – торжественно произнесла Мали, даже встала со стула по такому случаю и строго посмотрела на свой цветник. – Вам жизнь строить, посмотрите на меня. Не ищите красавца, не ждите принца на белом коне. Пусть будет на извозчике или даже на своих двоих. Но пусть будет ровня и любит вас больше, чем себя и свои удовольствия.

– Все ты выдумала, папа не такой! – горячо вступилась за отца Рина.

– Папа не такой, – эхом отозвались младшие.

– Я знаю, что говорю. Сердце не обманешь, – жестко пресекла все споры мать.

Она так до конца жизни и не поверила в смерть мужа, хотя никаких следов его существования никогда никто не обнаруживал, зато сразу приняла его исчезновение как измену и не забыла обиды до последнего вздоха своего.

Мали дала девочкам немного поплакать, не слишком долго, только чтобы не раскисли, а потом поднялась, выпрямила спину и объявила свой вердикт:

– Погоревали – и хватит. Идем жить дальше.

Легко сказать! А как жить? Где взять денег на хлеб, на дрова, на керосин? Чем платить за учебу? Голову сломаешь.

На самом деле в жизни все как-то устраивается. Первой нашла работу Рина.

– Хорошая такая работа, сладкая. В кондитерской на Крещатике, – радостно сообщила она дома.

Красавица Рина, русоволосая, с медовыми глазами и бровями вразлет, с тонкой талией, стройная, высокая, неплохо образованная – лучшая частная киевская гимназия дорогого стоит – похоронила все свои девичьи мечты и пошла продавать шоколад, чтобы в доме хлеб был. И никогда ни слова жалобы или обиды.

А спустя еще пару лет и средняя дочь Лиза свою судьбу определила. Для начала пошла секретаршей в какую-то контору, стало чуть легче, тем более что Мали приспособилась давать домашние обеды: трое-четверо одиноких старых евреев приходили на ее «изысканный обед». Обычно это был луковый суп, честно скажем, совсем не то, что предлагает французская кухня, просто похлебка из лука и картошки, чуть забеленная молоком и сдобренная черным перцем, да каша на воде с каплей масла. Но и такая малость помогала держаться немощным старикам, а Мали, хоть и не зарабатывала на этом гешефте, зато чувствовала, что не зря коптит небо. Один из ее постоянных клиентов бездетный вдовец Моше Табачник со временем совсем обнищал и одряхлел, остался без единого зуба. Он так до конца жизни и приходил в обед к Мали, и она, как бы ни было скудно в доме, находила для него пару ложек манной каши и кусочек масла. А потом он исчез. Как говорится, по естественной причине.

А жизнь по этой самой естественной причине продолжалась, как она продолжается всюду и во все времена. Рина по-прежнему украшает собой кондитерскую. Лиза расцвела, заневестилась и вскоре вышла замуж по вполне жаркой и взаимной любви за веселого, доброго, очень интеллигентного молодого человека и вместе с ним уехала по комсомольскому призыву строить социализм. Только жизнь распорядилась так, что довести свое благородное дело до финала ей не удалось. И вовсе не из-за невыполнимости идеи, нет. Хрупкая, фарфоровая Лиза раньше срока выбилась из сил, надорвалась, а может, заразилась, и первая же простуда обернулась тяжелой и бурной хворью, тогда это назвали совсем как в дамских романах – скоротечной чахоткой. Умирающую, муж привез ее обратно в Киев. А когда схоронил, совсем растерялся. Каждый день он приходил в дом с бутылкой самогона, заткнутой сухим кукурузным початком, и почерневшая от нового горя Мали ставила на стол хлеб, селедку, картошку в мундирах и два граненых стакана. Они молча выпивали горькую чарку, и Мали, подперев голову кулаком, сухими глазами смотрела, как текут слезы по щекам зятя, а потом укладывала его спать на диван с высокой деревянной спинкой. Это повторялось изо дня в день какое-то немалое время, но постепенно он стал приходить все реже, а потом и совсем исчез из жизни семьи. Даже имени не осталось.