Наше переселение откладывалось, но я нисколько не горевала: в бабушкиной просторной квартире жилось куда привольней, чем в съёмных временных московских комнатушках. Здесь вокруг меня были мои родные, друзья во дворе и самый дорогой мой друг нянь-Маруся, она же – Граня, как звали её все взрослые.

Когда мы приезжали, меня подхватывали и крепко прижимали к груди её сильные руки, от этого возникало чувство, что я дома и что роднее этого места нет ничего на свете.

Папа приезжал к нам не часто, его работа требовала долгого пребывания в разных, в основном далёких, краях, где строились заводы, где нужно было устанавливать новые станки и налаживать их работу.

Я всегда слушала папины рассказы, не отрывая восторженного взгляда от его лица. Смысл его слов мне не всегда был полностью понятен, но я по-детски изо всех сил пыталась представить, как живёт мой папа, когда его нет с нами, и мне ужасно нравилось фантазировать и воображать себе папину жизнь в дальних краях, куда он уезжал работать.

В разговорах о папиной работе часто звучало слово «спец». По моему детскому разумению, это означало, что мой папа знал и умел всё на свете. Это было главной моей гордостью, и отчасти я была права в своей наивности. Но! Истинный смысл этого слова, недоступный для ребёнка, стал мне известен многие годы спустя.

В начале двадцатых годов, когда только-только отшумела Гражданская война, и в результате «отсутствия классовой солидарности в среде крестьянства», народное хозяйство лежало в руинах, а страна была на пороге голода и вымирания. Руководители молодого советского государства вынуждены были ввести беспощадные меры трудового принуждения. Если годом раньше все представители интеллигенции, в том числе и технической, были объявлены «социально чуждыми» и подлежащими «концентрированному насилию, вплоть до уничтожения», то теперь эти же теоретики столкнулись с тем, что стране позарез стали нужны специалисты, владеющие техническими знаниями. На руководящих должностях сидели вчерашние командиры красных войск, надёжные в идейном плане, но ничего не смыслящие в новом для них деле. При этом без работы бедствовали, зачастую боясь проявить себя, «социально чуждые», но такие нужные специалисты.

В ленинской голове возникла идея «принудительного привлечения спецов», деятельность которых должна быть полностью подотчётной и контролируемой, без принятия на постоянную должность. За несоблюдение сроков они несли ответственность в равной мере с руководителями, вплоть до высшей меры, в зависимости от важности объекта. Безработным «спецам» приходилось на всё соглашаться – другого выхода не было, к тому же никто их мнения и не спрашивал.

Никаких благодарностей и наград за сданную в срок работу «спецам» не полагалось. Условия работы были унизительными, и распространялись они на всех без исключения «бывших», в их числе оказались такие мировые знаменитости, как Шухов, Термен, Джунковский, не говоря о многих других талантливых инженерах.

Я кое-что слышала об этом позднее и сама столкнулась со следами этих столь радикальных мер уже в послевоенное время, где-то в середине пятидесятых. Сложилось так, что при выполнении одной проектной работы в моих руках неожиданно оказались подлинные рабочие документы строительства знаменитой Шуховской башни. Передо мной лежали ветхие выцветшие чертежи с рукописными пометками и подписями самого Владимира Николаевича Шухова. В потёртых папках лежали его докладные записки о невозможности согласиться с упрощениями, предлагаемыми ввиду нехватки некоторых материалов.

Предложения вносились с целью «ускорения сроков запуска первой советской Радиостанции имени Коминтерна», а на деле в разрушенной стране просто не было прокатного металла нужного профиля. Труднее всего было отвечать на безграмотные предложения рабочих активистов, написанные с подачи руководства. В полуистлевших документах полувековой давности сквозили не только стойкость и душевная боль специалиста, идущего на унизительные уступки, но и просто усталость старого и больного человека. Я была совсем не готова к тому, что мне приоткрылось, и не могла поверить в то, что видели и читали мои глаза. Много лет спустя, когда изменился политический климат в стране, я прочитала в воспоминаниях потомков Шухова многое из того, что знала раньше.