Он сидел за столом напротив меня и поглядывал исподлобья почему-то одним глазом. Несколько раз уже повторял, не отрываясь от еды: «Как хорошо поесть, я очень люблю ести. Я много могу съесть». Говорил он громко и невпопад, и на эти несколько секунд общий разговор прерывался. Так прерывают важный разговор, когда в ресторане к столу подходит официант.

– Как хорошо поести, я очень люблю ести. Я много могу съесть. Сегодня батюшка сырым мясом причащал, кусочек мяса давал.

Все вокруг зашикали, зашумели. Помню серьёзное озадаченное лицо священника, не знающего, что сказать. Женщина, сидящая рядом с ненормальным, поднимала его из-за стола:

– Коля, Коля, опять объелся.

А тот закатывал глаза, и видны были одни только белки.

От сказанных им слов мне стало нехорошо, я больше не мог есть. Встал и пошёл. Меня остановила Галина:

– А ты куда?

Я обернулся. Она посмотрела внимательно и вдруг решила, что догадалась:

– А! Пойдём-пойдём. Туалет в дровянике, все дрова пройдёшь – и там. Не закрыто.

Она проводила меня на крыльцо и дождалась, пока я войду в дровяник, словно боялась, что спутаюсь и не найду. Пока я сидел в дровянике, было слышно, как провели по улице бубнившего Колю. Я не хотел встречаться с ним, боялся и поэтому выждал несколько минут, которые дали мне возможность вспомнить о забытом дидже. Я пролизнул незамеченным мимо приоткрытой двери трапезной. Потом подошёл к иконе в центре и поцеловал её. Вернулся в угол к ненавешенным дверям и уже сунул руку за диджем, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову: остаться в храме на ночь и поиграть. Я пробрался за двери и спрятался там на неубранных стружках. В трапезной приглушённо разговаривали, потом прощались.

Минут через двадцать быстро прошёл священник. Он размахивал руками и напевал что-то, как обычный школьник. Обратно прошёл со своей сумкой и не заметил меня.

– Батюшка, на две тысячи сегодня наторговала, да принесли за прошлые крестины, – сказала Галина.

– Нормально. Половину на храм оставь, половину давай на бензин.

– Когда ещё приедете?

– Позвоню.

Потом дверь закрылась, и я остался один. Я выждал полчаса на всякий случай, боясь, что кто-то вернётся, потом ещё полчаса. Иногда было приглушённо слышно, как по трассе проезжают машины. Два раза мимо храма с моей стороны проходили люди с ребёнком, который то и дело смеялся, словно его щекотали. В храме было тепло. Я вдруг почувствовал, что очень хочу спать. Засыпал и отключался затылок, словно мозги у меня там, а вся остальная голова пустая и ничего не соображает, и глаза плохо видят. Сонливость от затылка пошла на спину, а потом к рукам и ногам. Я выполз на середину храма, на свежую плаху, которая была освещена солнцем, и лёг на неё спиной. Мне хотелось лежать на солнце. Вспомнил, откуда здесь появилась эта плаха. Галина рассказала, что однажды причащающаяся женщина стала креститься перед чашей, задела её рукой – и пролилось. Немного. Капли упали на плаху. Молодой священник попросил топор и стесал топором всё пролитое. Куда он увёз стружки, никто не знает. Тогда и поменяли плаху целиком, чтоб не было на полу заруба.

Мне приснилось, что у меня на лоб приклеена ленточка, как у Иваныча. Его из милосердия хоронили прихожане. И вот чьи-то руки начинают сбоку, где-то над ухом, прикручивать эту ленточку шуруповёртом на саморез. А кто-то другой отталкивает эти руки:

– Ты что, ему же больно.

– У него там пластина металлическая, он ничего не чувствует.

И снова стали вкручивать саморез.

Тут я проснулся. На улице разгуливала гроза. В храме темно и свежо от влажного воздуха. Таким хочется дышать, и я не мог надышаться. Дождь хлестал в стены и особенно в окна. Часто гремел гром, молнией освещало даже внутри храма. Казалось, что его покачивает из стороны в сторону, как корабль на волнах, а я в трюме. Я подполз к одному из окон – ничего не видно. Вода каким-то образом проникала через раму и каплями сбегала по подоконнику на пол. Я вспомнил свой сон и осторожно притронулся к голове – на виске пульсировала вена. Ничего не оставалось делать, как ждать. Вскоре гром ушёл далеко и приглушённо ворчал. За ним ушёл и дождь, молний уже давно не было видно. В храме стало светлее.