– Блин! – закричал он. Не слушаясь, машина юзом медленно сползала в кювет. Резко вывернув руль, Коля нажал на газ, но колёса прокручивались в сухом песке, и машина продолжала скользить боком. На повторном крике «Блин!» она всё-таки выехала на дорогу. Коля остановился.

– Иди посмотри, проехали мы по арматуре или нет.

Люська выскочила из тёплой машины в темноту, осветила фонариком глубокий след на обочине.

– Нет! Мимо прошли!

Люсь, – спросил её Коля, когда она вернулась в машину, – ты не помнишь, когда у нас индикатор бензина загорелся?

– Нет…

«Зачем свернули с шоссе? – винил себя Коля. – Куда, дурак, попёрся?»

Единственное, что его утешало, – это предположение, что красный индикатор бензина загорелся недавно и в кромешной тьме его трудно было не заметить.

Хотя шипы арматуры вылезали и нечасто, определять их, даже на невысокой скорости, было достаточно нелегко, тем более ночью, а попадались ещё и камни, и трещины в плитах, и ветки с тенями. Объезжая мнимую или настоящую арматуру по обочине, Коля не раз ещё замирал от мысли: «Всё. Хана. Свалимся. И Лёха не вытащит!»

– Как там академик? – поинтересовался Коля, чтобы отвлечься от мрачных дум.

– А его нет.

– В смысле?

– Так нет.

– Улизнул, когда мы выходили на дорогу? Блин! – Коля сорвался на фальцет.

Нет, не пронеслась мысленно перед Колей вся его жизнь, но он живо представил, как в тысячу приёмов, по миллиметру, разворачивается, рискуя сползти в правый или левый кювет, как медленно движется в кромешной тьме, вглядываясь с надеждой в каждый пень, оказавшийся не математиком, как возвращается с победой обратно, опять еле-еле развернувшись. А может, ну его на хрен, академика-то?

Перегнувшись назад, Люська вслепую шарила за сидениями.

– Тут он, как же он забился, одни ноги у окна торчат.

И так, от ветки к ветке, от одного шипа до другого, от правой обочины к левой, они выбрались на шоссе и дотянули до заправки, одинаково мокрые: один от напряжения, вторая от переживаний.

Дорога, по которой они попали в город, была самой обычной, с выбоинами, колеями, ухабами, с деревянными домишками по обе стороны, да и сам городок считался бы не слишком примечательным, если бы не упоминание в летописи в 1111 году, о чём извещал на главной площади подвыцветший транспарант. Только и осталось от того времени слово, исторический факт, утверждающий, что в лето 1111 от Рождества Христова после сбора урожая к дружине князя примкнули люди из близлежащих мест, и пошли в поход против другого князя, и добычи принесли премного. И нет уж давно того монаха, что ютился в тёмной бревенчатой келье, согбенный над книгами, обмакнувший перо в чернильницу, лицезреющий, как дрожат тени от лучины под завыванье вьюги, под вой волка из подступившего к монастырю леса. Поведал тот инок потомкам, что местные ребята в свободное время промышляли разбоем, и сам остался безвестным. А монастырь его просуществовал ещё много веков, пока не упразднён был матушкой Екатериной Алексеевной.

Монахи погоревали-повздыхали, но, согласившись, что на всё господня воля, поплелись в соседний уцелевший монастырь за много вёрст. Они не пустые шли в чужой монастырь: церковь свою, самую лучшую, они раскатали и перевезли по снегу на новое место, там и поставили, а кельи бросили. Но они пригодились: мужики их растащили по брёвнышку, кому хлев подправить, кому на дрова, так что через пару лет и не найти было того места, где стоял монастырь. Не осталось ничего. Не осталось и тех мужиков, что его растащили, и тех, что грабить ходили с князем в 1111 году, сгинули и палаты княжеские с затейливым резным крыльцом, церковь домовая, стены бойцовые – всё сгинуло. Что в землю ушло, что сгорело в пожаре, что в печке, наполняющей дом запахом хлеба и серых томлёных щей. Нечего и некому было рассказывать: все, кто помнил, истлели.