– Ну есть женщина, и что?

Дочь смеётся, а жена устало махнула рукой и ушла на кухню.

Потом Юля, дочка, чего-то прихватила, какие-то шмотки, и убежала. Я через час захожу к жене, а она сидит спокойно. Нет ни сцен, ничего, молчит. Ещё через неделю я, всё обсудив с моей подругой, сообщил жене, что решил по-честному уйти, что я её больше не люблю.

– Спасибо тебе, Катя, за прожитые годы, но общего у нас ничего нет, даже поговорить как будто не о чем.

Она меня вроде так мирно отпустила, даже собраться помогла. И тоже говорит:

– И тебе спасибо.

Вы не поверите, мы на прощание обнялись. И я ушёл. Как будто через себя ушёл.

Прошло месяца два, а может, меньше, точно не помню. Звонит Юля, дочь:

– Пап, – говорит, как ни в чём не бывало, – знаешь, с мамой чё-то не то. Ездит куда-то, наверно, в больницу. Похудела.

– Переживает, – отвечаю. – Время залечит, так бывает.

– Да? А мне кажется, тут серьёзно.

– Слушай, это не она тебя подослала?

Я отключил телефон с досадой. Разозлился, даже хотел набрать Юльку и наговорить ей. Что как же это она на отца матом кричала, а тут ни здрасте, ни прости. Но спустя минуту остыл. И места себе не нахожу.

На следующий день поехал. Ключи от дома я сохранил, вошёл – никого нет. И всё как прежде, даже беретка моя, которую я не забрал, на полке, где и была. И кружка моя чайная на том же месте, на столе. Она пришла, и мне показалось, что не очень удивилась, ну или вида не подала.

– Юля звонила, беспокоится о тебе. Чего там у тебя стряслось?

А она так безучастно, будто не о ней:

– Рак.

Я посмотрел на неё и понял, что да. И глупо спрашиваю:

– Как же это?

– Не знаю, – отвечает мне покорно, – очень вдруг заболело. Начала проверяться, и вот сейчас поставили.

– И что, операцию теперь?

Она пожала плечами:

– Говорят, попробуйте. Деньги всё-таки. Она уже большая, опухоль.

Мне всё так противно стало, тошно. В моей тогдашней жизни. Я помню, как-то растерянно прошёлся по комнатам, чего-то переложил. Потом говорю ей:

– Я сейчас.

Приехал к своей гражданской подруге, вещички собрал, написал записку коротенькую, что жена больна, и вернулся домой.

Операцию сделали через неделю. Когда я в больницу ездил, мне казалось, как я сейчас уже припоминаю, что я никуда и не уходил. Просто видел сон. Даже сейчас кажется, что не уходил. А ведь дело успел сделать, удар-то я нанёс, и какой!.. Потом её выписали, и вроде надежда появилась.

С работы я нигде не задерживался, потому что колоть её надо было по часам, утром и вечером. Из-за пробок машину сменил на метро: опаздывать нельзя было. Иду к дому, это всегда без пятнадцати семь, а она в окне стоит (у нас квартира на седьмом этаже) или, если я минуты на три-четыре раньше, то нарочно замедляю шаг, а она подходит, отодвигает занавеску и смотрит, как я иду. Зима пришла, я стал её видеть ещё отчётливей: силуэт её в окне. Потом она перестала вставать. Я помню, она мне неожиданно сказала, незадолго (я подвожу столик с инъекцией, спиртом, ну там всё, что нужно):

– Ты знаешь, я почему-то всё думаю, что ты однажды придёшь, что-нибудь узнаешь новое – и сделаешь.

– Катенька, я делаю. Всё, что нужно, мы делаем.

– Нет. Что-нибудь такое, что я поправлюсь. Конечно, глупо. Начинаю думать и сама удивляюсь, что так могу забываться. Но когда тебя жду, то всё думаю, что ты обязательно что-то сумеешь.

Через неделю, да, или… Дней через восемь она уснула, у меня на руках.

Михаил посмотрел на меня твёрдо, прямо в глаза. Я ничего лучшего не нашёл, чем спросить:

– Давно она скончалась?

– Три года было в апреле, двадцать шестого. Знаете, как вчера.

– А дочь?

– А с дочерью нас это примирило. Хотя мы и не ссорились серьёзно. Как будто оба виноваты. Она сразу присмирела, смягчилась. Но она-то что? Она ни в чём не виновата. Это совершенно ясно. Всё зажёг я. Мы отвечаем за детей, дети отвечают нам. Тут ещё недельку назад объявилась моя старая подруга, та самая.