– Сгонять?
– Да поздно.
Они входят. Молодые офицеры в голубых беретах, которые снимают на пороге, в блестящих сапогах, в кителях с широкими отворотами и в ярких, как морские волны с гребнями белой пены, тельняшках. И в серебряных аксельбантах, и с боевыми орденами на груди. Это я сейчас так описываю. А на самом деле первой из всех я увидел невесту, и не платье её восхитительное, и не чудные локоны, а глаза, в которых встретилось и засияло всё. Исполнение всего, о чём мечтало сердце. В них горел свет, из них лучилось тепло; она подняла глаза к нашему сияющему паникадилу и тихо сказала: «Как красиво…» Словами я затрудняюсь рассказать о том, что я отметил, вернее, что почувствовал в те минуты. Как хорошо, что от этого венчания не сохранилось ни видеосъёмки, ни фотографий. Посмотрел бы я или любой другой участник того полуночного венчания глянцевый мгновенный светослепок – и убил бы в себе светлую память о том ночном дне, что теперь хранится в душе. У каждого о том дне – своя память. И при этом – наша общая.
Венчаю. Спрашиваю об их решениях, благих и непринуждённых, соединить свои жизни в одно могучее согласное течение. Вот уже венцы над ними вознеслись, парят в воздухе… Шурик читает отрывок из апостола, а в конце как закричит истошно и протяжно, от усталости, наверно: «А жена да боится своего му-у-жа!..» Смотрю, никто глазом не моргнул, не улыбнулся. Ну и хорошо. Потому что царила атмосфера общего доверия всему, что здесь сейчас совершается. Верное такое чувство, что совершается нечто важнейшее в жизни, а жизнь дана, между прочим, для осмысления того, что в ней совершилось. В процессе не всегда ясно, а вот улеглось – и осознал: было счастье. И текущие переживания и страхи понимаются спустя время совсем по-другому. И пожалеешь ещё – это я о себе говорю, – что смотрел вроде бы даже пристально, а лучших минут своих в упор не видел.
Невеста есть?
Получил недавно письмо по электронной почте: некто Андрей Васильевич случайно зашёл на наш сайт и спрашивает, не работал ли я в Алжире в конце 70-х годов XX века. Ответил, что да, работал. У нас завязалась переписка, я его тоже вспомнил. Он был молодым специалистом по внешней торговле, а я – переводчиком; оба приписаны были к Эль-Хаджарскому металлургическому комбинату, неподалёку от города Аннаба. Комбинат строил Советский Союз, а часть цехов и отдельных производств – Франция. А.В. приходилось по службе часто летать в столицу, в Алжир. И мне тоже, но реже. Встречались в полётах, разговаривали о том о сём. Вот мы в Афганистан ввели ограниченный контингент, и отношение арабов к нам явно изменилось. Вражды не было, но исчезла симпатия, тепло. И мы переживали. Или американцы призвали весь мир бойкотировать Олимпиаду в Москве, и мы это обсуждали. Потом, спустя месяцы, умер Высоцкий. И эта новая (да ещё какая!) тема для разговоров вытеснила прочие! Я лично помню 64-й или 65-й год: узкая комнатка в коммунальной квартире в центре Москвы, взрослые внимательно слушают чудо техники – магнитофон «Астра», вращающиеся бобины с тонкой плёнкой, и оттуда необычный, хриплый голос артиста с Таганки: «Возле города Пекина ходят-бродят хунвейбины…»
Но обсуждали и переживали мы с А.В. сдержанно, с инстинктивной оглядкой на вездесущие уши, да и друг на друга – это свойство воспитала в нас «семья и школа», то есть страна.
А.В. спросил, не припомню ли я NN, секретаря партбюро. Он тоже часто летал из Аннабы в Алжир и в Оран, и обратно. «Да вроде был такой, – отвечаю я, – но мы с ним пересекались пару раз, не больше». Всегда неторопливый, замедленный; про него говорили ещё: вечно смурной. Да мало ли их, партработников, кэгэбистов, на нашем пути встречалось: лица малоподвижные, плакатные, словечка непродуманного не скажут. Хотя разные попадались: в институте у нас трудился один «свой парень», так тот ошарашивал бесстрашными вопросами. Ну и пусть их. Нам-то что? Они сидели всюду – государство бдело.