В Киеве, как и на невских берегах, слушатели академии пленялись лекциями ректора. Один из студентов вспоминал позднее о своем учителе: «Это был человек в собственном смысле гениальный: высокий, светлый, проницательный ум, богатое, неистощимое воображение, живая и обширнейшая память, легкая и быстрая сообразительность, тонкий, правильный вкус, дар творчества, изобретательности и оригинальности, совершеннейший дар слова – все это в чудной гармонии совмещено было в нем» (цит. по: 59, с. 228).

В отношениях со студентами Иннокентий был по-отечески добр и заботлив. Правда, по своей горячности и вспыльчивости был гневлив, мог и резко «пожурить» проштрафившегося студента, но только и гневу было не более чем на один час. Призовет к себе дежурного: «Что такой-то студент, скорбит?» – «Печален». – «Ну, возьми эту книгу, отдай ему и скажи, чтоб был покоен, что между нами забыто все» (66, с. 499).

В киевском Михайловском монастыре архимандрит Иннокентий произнес однажды проповедь о семи архангелах, вождях и начальниках ликов ангельских, особо отметив четвертого архангела, Уриила, архангела света и познаний: «Итак, это ваш архангел, люди, посвятившие себя наукам! Как отрадно должно быть для вас знать, что нощные бдения и труды ваши над собранием познаний освещаются не одним стихийным мерцанием от лампады, а и светом от пламенника архангела… Удивительно ли приходить внезапным озарениям свыше, когда есть особый архангел света и познаний?» (цит. по: 59, с. 171). Изящная простота речи и вдохновенное воодушевление проповедника приводили людей в восторг.

В те годы Иннокентия заподозрили в богословском «неправомыслии», или «вольномыслии», из-за его близких отношений с протоиереем Герасимом Павским, самостоятельно и без позволения начальства начавшего переводить Ветхий Завет с еврейского на русский язык. По исследовании этого дела митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) выяснилось, что недоразумение произошло из-за неверной записи лекции одним из студентов Духовной Академии (66, с. 496).

В то же время, по мнению протоиерея Георгия Флоровского, «мыслителем он не был. Это был ум острый и восприимчивый, но не творческий. Исследователем Иннокентий никогда не был. Он умел завлекательно поставить вопрос, вскрыть вопросительность в неожиданной точке, захватить внимание своего читателя или слушателя, с большим увлечением и блеском пересказать ему чужие ответы… И в этом “краснословии” разгадка его влияния и успеха – и на профессорской кафедре, и на проповедническом амвоне» (191, с. 197). Слушатели проповедника и профессора видели строгую и важную богословскую истину в таком блестящем одеянии, какого ранее и представить не могли, его проповеди и лекции не столько учили, сколько увлекали мастерскими картинами, живым чувством, ярким словом. Увлечение слушателей было всеобщим. В киевский период его жизни по всей России стали известны его проповеди: к 1843 году семью изданиями в Москве, Киеве и Харькове вышли собрания его проповедей «Светлая седмица» и «Страстная седмица». Признанием общественностью его авторитета стало избрание в 1836 году действительным членом Российской академии, а также почетным членом новоучрежденного Киевского университета. Преосвященный Иннокентий был дружен со многими деятелями русской культуры: историком М. П. Погодиным, философом А. С. Хомяковым, литераторами М. А. Максимовичем и Н. В. Щербиной; переписывался с Н. В. Гоголем и благословил его поездку к Святым местам.

Примечательны слова владыки Иннокентия в письме к М. П. Погодину с благодарностью И. В. Гоголю за присылку «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «…Скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет» (цит. по: 37, с. 85). Здесь и теплота поддержки, и мягкое внушение осторожности при совершении благого дела.