Уф! Грабителям наконец удалось втиснуть под каменную крышку деревянный рычаг. Запыхтели снова. И вот победа! Вытащили из ковчега роскошно украшенный гроб.

Совещание вполголоса. Обчистить на месте или тащить наружу? Перебранка. Суматоха. Тычки. Главарь постановил: на месте.

Младшие выковыривали драгоценные камни и извлекали золотые украшения, а верзилы тем временем вынимали один гроб из другого, пока их мускулистые руки не добрались до драгоценностей, украшавших спеленатую мумию Сузера. Приказ отступать. Награбили довольно, вытряхнули, разорили, опустошили вазы-канопы и побросали останки и осколки на землю.

Ушли через пролом, гробница осталась открытой. Заваливать лаз не стали: заметать следы незачем, главное – вовремя смыться.

Воцарился покой. Но он был другим. Пирамида накренилась с той стороны, где был пролом, куда проникали воздух, тепло и свет. Вернулись ночи, дни, перепады температуры и смена времен года.

Тишина. Прошли годы? Сколько?

Века сгустились, обросли подробностями – хорек, птицы, мыши, династия скарабеев, – а мы оставались неподвижны.

Но вот через пролом в восточной стене вошла вода.

Сначала робкой струйкой, потом обманным маневром вступила в большую игру, подобно гадюке, когда та завоевывает территорию. Уровень воды поднимался. Вот она заняла коридор. Подошла вплотную к нашим телам. Так нас и вижу: два трупа, вернее, два костяка, обтянутые пергаментной кожей. Вода к нам приблизилась, окружила, накрыла, поднялась выше. Поглотила нас, затопила гробницу.

Но вот поток развернулся, будто гробницу решило опустошить некое божество. Не размыкая объятий, мы отчалили, поплыли, понеслись вперемешку с обломками, наталкиваясь на канопы и статуэтки, влекомые тем же потоком.

Нил, охваченный самым высоким паводком за всю свою историю, увлек нас за собой. Поток выбросил наши останки в узкий пролом, вынес из пирамиды, и мы затерялись в бескрайних водах.

Затем мое сознание отключилось. Что было после, я не помню.

На меня уставился круглый утиный глаз.

Легкий ветерок ласкал плюмажи зеленого тростника, вокруг расстилались водные просторы. Я лежал в воде.

Меня упорно изучала желтая утиная радужка в оправе рыжих перьев. Ее пристальное внимание прерывалось лишь короткими фырками и оглядками исподтишка – знаками неусыпной бдительности.

Воздух был чист, ясен и ослепительно-прозрачен. Вдали пролетела стая диких гусей, я услышал их нежный печальный крик. Надо мной покачивался пучок лилий, источая пленительный аромат, к нему примешивался запах ила и гнилой листвы. Я лежал в теплом болотистом ложе, будто в коконе.

Утиный клюв уперся мне в лоб. С неумолимостью вопроса.

Я вздрогнул и привел в действие лицевые мышцы, так и сяк гримасничая.

Утка торжествующе захлопала крыльями, будто извещая невидимую аудиторию: «Вот видите, я же говорила: он живой!»

Но едва я приподнялся, птица испуганно отлетела прочь, вспархивая над топью, как брошенный верной рукой плоский камушек, скачущий по водной глади. Она вернулась к своим утятам и к папаше-селезню – но, может, то была еще одна утка, потому что у египетских уток не разберешь, где самка, а где самец: у тех и других одинаковое бежевое оперение. Мигом утратив ко мне всякий интерес, утка вытянула шею, возглавила флотилию и, решительно загребая перепончатой лапой, стала пробивать в тине дорогу своему выводку, оставляя за собой волнистые зеленоватые разводы.

Покачиваясь, я встал на ноги и огляделся. Эта болотистая долина, несомненно, принадлежала к дельте Нила, море было где-то неподалеку. Что натолкнуло меня на эти мысли? Тянувший с севера солоноватый ветерок, поступь пепельно-серой цапли, внимательно изучавшей тину, и справа от меня – компания священных ибисов, голенастых и элегантных в своем черно-белом облачении, неотделимых от египетского пейзажа.