Он бежал и задыхался, и задыхался все громче, сиплый шум переходил в крик, Македонов зажал руками уши и ждал, пока приступ пройдет. Через какое-то время, полминуты, минуту, раздался громкий хлопок, и бегущая фигура исчезла вместе со всеми издаваемыми ею звуками. Македонов вытер выступивший на лбу пот. «Что это было?» – с ужасом подумал он. Ему было понятно, что это была галлюцинация, но такая ясность не радовала. Бессонная ночь, беспокойство за Варю, многочасовое кружение в замкнутом пространстве что-то нарушили в нем.

Он хотел рассказать о случившемся Варе, но она уже крепко спала, шевеля губами и произнося слова, разобрать которые было невозможно. Он сел рядом с кроватью, всматриваясь в ее лицо, и вдруг понял, что впервые смотрит на нее так внимательно, отмечая родинки, шрамики, морщинки, темные полукружия под глазами. Нижняя губа Вари припухла, и это было в ней особенно чужим, но в то же время притягательным. Македонов знал, где она была, знал с кем.

Не знал он одного: кто она, эта скуластая девушка-девочка, с которой он вместе качается на качелях. Теперь, когда Македонов оказался в самом низу, когда лист упал на землю, и, казалось, ему уже не подняться в воздух, Варя, напротив, взмыла на противоположной стороне доски в небо, и Македонов видел, как она счастливо улыбается, поднимаясь все выше и выше…

В конце весны зарядили дожди, сменив почти летнее пекло, установившееся в начале мая на несколько дней, хотя в разгар этой жары казалось уже, что она – навсегда, но холод с залива вернул себе свои права, север должен оставаться севером, в этом есть своя логика, потому что иначе нарушится система координат, смысл пребывания в тепле и в холоде, смена одного другим, цикл умирания и возрождения, цветы мать-и-мачехи весной и желуди осенью, зарывшиеся в прелую охру дубовых листьев, одуванчики, возвещающие окончательную победу над снегом, почки вербы, долго стоящие в банке из-под огурцов на кухне, из которых, как из пасхального яйца, вылупляется настоящее чудо – зеленый листок, еще совсем мягкий, свернутый в миниатюрный рулончик, как персидский ковер в восточной лавке, – но в нем уже шелест ручьев, щебет синиц, запах прошлогодней травы, перегнившей под снегом. Даже запах собачьих какашек, замороженных до весны и теперь оттаивавших в огромном количестве, наполняя двор запахом сортира, свидетельствовавшим при этом о предстоящих нескольких месяцах тепла.

Дождь барабанил в окно уверенно, как милиция в дверь, с осознанием собственного права, и Антон с Варей больше недели не появлялись на балконе, куда уже вынесли было раскладной столик. Они даже успели пару раз позавтракать на балконе, хотя он был крошечным, и чтобы открыть и закрыть дверь, нужно было держать один из стульев в воздухе над перилами, и Антон все думал, а что если этот стул производства ИКЕА упадет вниз, с высоты третьего этажа, и размозжит кому-нибудь голову. Македонов ясно представлял себе, как он летит вниз, этот стул. Он даже испытывал странное искушение разжать пальцы и потом проверить – что-то сродни лотерее: что выпадет, какое число, даже можно сказать, какая судьба. Видимо, это в крови у русского человека – непременно испытать судьбу, повыводить ее из себя, позлить, потроллить, часто просто из скуки, а потом удивляться – за что? Откуда такие последствия? Откуда эта медлительность в душе и в ногах? Откуда нефарт и обломовская неспособность его перебороть? Ответ: оттуда.

Через неделю дождь прекратился, но когда Антон попытался выйти на балкон выпить кофе и заодно глянуть, не требуется ли экстренная просушка стульям или столу, он внезапно увидел под одним из стульев аккуратно свитое гнездо и в нем голубя, точнее, как это будет в женском роде – голубиху, нет, черт, неужели голубку? Ему всегда казалось, что это вымышленное слово, голубка моя, сосредоточие сентиментальности, пафоса и женских любовных романов. Голубка сидела на яйцах, два из которых было видно, а сколько их еще там пряталось под ней, сказать было затруднительно. Антон застыл на пороге балкона с чашкой в руке, потом неуверенно попятился, боясь помешать женщине, пусть и птичьего рода, заниматься столь интимным делом. Он даже был уже готов произнести: «Пардон!» – но в последнюю секунду опомнился и, споткнувшись о порог и выплеснув часть содержимого чашки на футболку, осторожно притворил за собой дверь.