Ни для кого.
Никогда.
Не было.
И это, оказалось куда больнее, чем сломать все кости и заново их срастить, этот удар о реальность был сильнее удара об асфальт. Мне следовало бы радоваться, что никого не будет мучать чувство вины и боль утраты, но, как ни эгоистично это прозвучит, мне в глубине души ведь очень хотелось, чтобы обо мне помнили и хоть кто-то страдал так же, как пришлось страдать мне от потерь, хотелось, чтобы моя смерть была тоже чьей-то утратой, а в итоге очередным страданием она стала только для меня самой. Это, должно быть, ужасно, но стоя там, на крыше, я ведь совсем не думала о тех, кто будет меня оплакивать. Задумываясь о самоубийстве, я всегда останавливалась, вспоминая тех немногих, кто будет из-за этого страдать, но не сегодня.
Наглотавшись этой горечи вместе с собственными слезами, я вернулась на кухню и вышла в отрытое окно, где все еще в воздухе чувствовался табачный дым. Я не взлетела, потому что своим новым телом пока не владела, но все же не рухнула на землю со второго этажа, хотя и приземление мое было болезненным. Трубчатые кости снова начали мгновенно как будто заново собираться, и тут уже боль была куда страшнее. Однако меня больше уязвило осознание, что закончить начатое мне не удастся.
Я поднялась на ноги, но куда мне было идти? Если даже в обычной человеческой жизни я не представляла, зачем мне оставаться здесь, то что мне было делать теперь? Для целого света меня нет и никогда не было, и эта мысль в очередной раз обдала меня холодом пустоты.
Но вдруг появилось нечто, что казалось мне единственно важным, – доказать себе, что я была, вернее, что я все еще есть. Больше просто у меня ничего не осталось.
7 декабря
Управляться со своим телом я научилась все же довольно быстро. Может, мне еще не хватало сноровки для маневров в небе с птицами или же на узких улицах среди балконов и веревок для белья, но я не была по крайней мере похожа на ребенка, который учится ходить. Почти сразу же летать стало казаться мне столь же естественным, как ходить пешком, а то и более.
Теперь время для меня текло несоизмеримо медленно. Еще не прошло и двух недель после моей смерти, а мне начинает казаться, что моя жизнь всегда была такой…
Такой плавной, тоскливой и одинокой.
Ничего не проходит: ни боль от потери близких, ни обида, причиненная дорогим человеком, ни чувство одиночества. Особенно здесь, так сказать, наверху. Мне нужно было чем-то себя занять, и, раз уж своей жизни у меня больше не было, я начала интересоваться чужими. Я вижу стольких людей, беззаботно улыбающихся, угрюмых, несчастных, торопящихся, вижу влюбленных, держащихся за руки. Я вглядываюсь в их лица, замечаю малейшие проявления эмоций, таких как улыбка, которая мелькнет лишь на мгновение, после чего снова скроется под каменной маской. Когда нет жизни собственной, начинаешь заглядывать в чужую, как в окна. Но до сих пор я никогда не предавала людям, на которых обращала внимание, такого значения.
В тот день я увидела Ее впервые. И впервые увидела Его.
Увидела девушку, которая вышла из школы. Она чем-то напомнила мне меня – те же темно-каштановые волнистые волосы до лопаток, те же синие глаза, светлая кожа с румянцем, и она тоже предпочитала в одежде черные и темные тона – но все же это была не я.
Девушку эту звали Марией. Несколько мрачную манеру одежды она унаследовала от старшего брата, на которого когда-то так хотела быть похожей.
Мария сошла с крыльца и двинулась к воротам, но вдруг остановилась. Впереди она заметила четырех молодых людей, которых благодаря брату знала. Ее встревоженный взгляд впивался только на одного из них, не обращая никакого внимания на остальных. Черные джинсы, черная футболка, поверх нее расстегнутая белая рубашка и черное пальто. Виски выбриты, а волосы перекрашены в белый, хотя черные корни уже неопрятно отросли. Мне сразу стало не по себе. Юноша почти не выпускал из рук сигарету, отчего изрядно пропах табачным дымом. Друзья называли его Гостом. Без слов, по одним только взглядам в его сторону было ясно, что он возвышается над остальными.