Ее сапоги тихонько шуршали по металлическому полу коридоров станции. Она была уже в конце палубы и едва могла разглядеть кривизну пола, уходящего вдаль. Бесконечное петляние по станции начиналось как тактика повторного привыкания и превратилось в привычку. Искандр больше не знал географию станции – в Городе его знания, в зависимости от версии имаго, устарели на пятнадцать лет или на три месяца с момента его смерти, но здесь он был всего лишь чужаком, изгнанным из дома давным-давно. За пятнадцать лет внутренние, неструктурные стены сместились, палубы получили другое назначение, магазинчики пооткрывались и позакрывались. Кто-то в «Наследии» сменил все шрифты навигационных знаков, что Махит почти не помнила – ей ведь тогда было восемь, – но она поймала себя на том, что пялится на них. Абсолютно безобидный знак МЕДИЦИНСКИЙ СЕКТОР: НАЛЕВО вдруг стал поражающим воображение.

«Мы оба здесь чужаки», – подумала она тогда и возненавидела себя за такие мысли. Она отсутствовала всего несколько месяцев. Она не имела права вешать на себя этот ярлык. Она была дома.

Нет. Не была – и знала это. Такого места, как дом, для нее более не существовало. Но прогулка была некоторым подобием привычного, ведь она действительно помнила, где что находилось, помнила конфигурацию и ритм Станции, живой и полной народа, и вместе с Искандром они испытывали одинаковую радость, открывая новые места. Именно это сыграло с ними злую шутку – они были пойманы с поличным.

На палубе находились офисы «Наследия», а в жилой части индивидуальные спальные капсулы цвета кости висели уютными рядами, перемежаясь с местами общего пользования. С этой палубой Махит была почти не знакома. Здесь было полно детей и ребят постарше, на три четверти пути приблизившихся к тесту на имаго-способности. Они беззаботно сидели на перемычках, собирались в шумные группки вокруг торговых киосков. Большинство из них совершенно не замечали Махит, и это грело ее душу. Весь месяц с ее возвращения на Станцию, когда она сталкивалась со старыми друзьями по детскому саду или школе, все хотели, чтобы она «рассказала им о Тейкскалаане». А что она могла сказать? «Я его полюбила, Тейкскалаан почти проглотил меня и вас всех, вместе взятых, и поэтому мне нечего рассказать».

<Пропаганда очаровывает, когда она внутри твоей головы, – пробормотал Искандр. – Меня бесконечно удивляет, с какой эффективностью Город внедряет принудительное молчание>.

«Ты предпочел умереть там, лишь бы не возвращаться и не связывать свою дальнейшую жизнь со станцией, и при этом читаешь мне нотации по поводу молчания?» – огрызнулась Махит и почувствовала, как кончики ее пальцев превращаются в шипящие искры.

Неврологические остаточные изображения саботажа. Этот побочный эффект не прекратился, он становился более очевидным, когда она спотыкалась на одном из мест, по которым у них с Искандром еще не случилось ни малейшей интеграции. Ее отношение к его присутствию перешло в состояние кипения, сдержанного и наблюдательного. Будучи погруженной в разговор с имаго и совершенно не замечая, куда идет, она оказалась у одного из киосков. Вероятно, ей нужно обращать больше внимания на подобные осечки, больше, чем прежде. На потерю бдительности, когда она была не вполне самой собой, не вполне в своем теле. Она остановилась у одного из киосков, встав в очередь за тем, что в нем продавалось.

Оказалось, что это литература в переплете ручной работы. На киоске она прочла надпись ПРИКЛЮЧЕНИЯ/МИСТИКА. На витрине было выставлено множество книг-комиксов, рисунки не в стираемых записях на инфокарте, а на бумаге, изготовленной из тряпичных отходов. Махит протянула руку и потрогала обложку ближайшей к ней книги, ощутила пальцами ее грубую поверхность.