Возвратимся к рисунку «Мазепы» в виде извивающегося змия. Обращение к бедной Марии: «Мария, бедная Мария… не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей», – Пушкин заимствовал из Апулея – известной «Сказки о Психее».

Именно о такой «метаморфозе» Амура идет речь в обращении сестер к бедняжке Психее, не ведающей, какой «ядовитый змей» покоится по ночам (ибо «днем она с ним не виделась») на ее ложе. «Мы не можем скрыть от тебя, – говорят сестры, – что с тобой спит по ночам страшный змий, извивающийся множеством изгибов (!). Если тебе нравится уединение этой деревни и опасной любви в объятиях змея ядовитого – дело твое».

Как известно из истории и поэзии ХVIII века, современники нарекли Елизавету Алексеевну «Психеей», как «Амуром» – юного Александра I. «Все говорили о красоте ее, о невыразимой прелести, которой она была озарена. Имя Психеи было у всех на устах». По воспоминаниям Вяземского: «нередко, стоя перед зеркалом», Елизавета Алексеевна, подобно Психее, «досадывала на дары природы…» Напоминаю, что именно в Лицее Пушкин «читал охотно Апулея».

«Пусть эта Дева, – пророчествует Венера у Апулея, – пламенно влюбится в последнего из смертных». «Пусть он будет дик и жесток, словно ужасный дракон», – предрекает оракул бедняжке Психее будущее. «Чтоб нашла она себе тирана в муже И мучила себя. Жестокого любя. Чтоб краса ее увяла», – переводит Богданович, – «наперсник милый Психеи сизокрылой» («Городок», 1815). Ср.: «Татьяна, милая Татьяна… Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою… Татьяна вянет, увядает…» («Евгений Онегин», III глава)

Записки поэта сожжены, но исповеданность поэтики Пушкина вновь и вновь проявляется «невольно, увлеченная поэзией», на всем пространстве творческого наследия.

Состраданье к печалям Елизаветы Алексеевны и гнев к ее мучителю читаются в мыслях Ленского об Онегине: «Чтоб червь презренный, ядовитый // Точил лилеи стебелек… // Все это значило друзья, // С приятелем стреляюсь я», перекликаясь с мучительной ревностью юного «козака»:

Что мы и видим в рисунках «Полтавы»: кудрявый «Рыцарь» Марии, одетый в средневековые латы, мчится на коне с саблей наголо (Л. 51, V, 237, 288).

Ср. черновое, не отправленное письмо к Александру 11-го сентября 1825 г.: «В 1820 году я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить «V» – «Ваше» величество». (Подлинник по-французски. 13, 227.)

Автобиографическое желание поединка с Александром I, – как и поэта Ленского – с «Онегиным» и юного «Козака» – с «Мазепой», Пушкин скрепляет рисунком. Около стихов:

поэт рисует тучного, со «змеиной» шеей, угрюмого лебедя, который с виноватым, трусливым, уличенным выражением «лица» смотрит на направленный на него пистолет[24]…

Итак, «колыбель» «Полтавы» – в Лицее?

За подтверждением вышеперечисленных «странных сближений» обратимся к письмам Пушкина.

…Тогда давай бог ноги. Потому-то

Здесь имя подписать я не хочу…

«Домик в Коломне»

Признавая значение писем поэта, как первоисточника его биографии, биографы, тем не менее, считают, что в письмах, как и в своих стихах, Пушкин «чуждался тона исповеди».

В структуре эпистолярного наследия исследователи отмечают только его стилистические особенности, а шестикратные исправления текстов черновиков воспринимают, как тщательную обработку слога – ради «простоты и синтаксиса». Иначе говоря, никто не рассматривал письма поэта как своеобразные «Ореrae Minorae» Данте, то есть малые произведения, разъясняющие великие или авторские комментарии «потаенной струи творчества исповедального характера», о чем писал П. Анненков в «Материалах к биографии» Пушкина.