Вместительный зал заполнен даже в проходах. На лучших местах для советико амигос – все мы. По левый локоть от меня соседствует Вовка Котлов. Почти не общаемся: в дальних рейсах взаимно надоели. По сторонам зыркаем.

Вот свет гаснет. Нагнетаемые исподволь ужасы обрушились или, точнее, покусали нас. Дважды – при виде мертвеца и окровавленной акульей пасти у меня сдавали нервы. К стыду, подобно девахе с семечками, хватался за Вовкину руку. Ему же пофиг. Смотрит с одинаковым выражением: ну, чего ещё отмочите?

Фильм закончился без титров, чтоб ненавистная американщина не просквозила. Никак, с фиделевского одобрения до народа допущен горячего. И в начале ленты ни названия, ни голливудской студии.

Обратно топая, догорал от кинопсихушки. Перед Котловым как-то неловко. Наконец, не сдержался: – Вов, где невозмутимой стойкости учился? Тот поморщился простецки. Совсем непуганого доканал ответом. – Да на линии гэдээровской границы американцы обучили. Танки их и наши супротив друг друга встали. Моторы с синим чадом ревут. Я залип на сиденье механика-водителя. Руки на рычагах. В стволе, знаю, кумулятивный снаряд. Поди, на ближнем «Паттоне» под срез нашей башни такой же смотрел. «Огорчу вас, падлы, – думаю, – от вашего пугания только петь и ссать охота». Первые – те сбрендили, задним ходом сдавать стали. Манёвры свернули. Обошлось…

К концу выгрузки получили рейс-задание: направляться в штаты, в Новый Орлеан. – Балдёжно, – высказалась курилка у гирокомпасной. Вскоре «поляк» рассекал воды великой реки Миссисипи. Город, в котором все возмечтали побывать, предстал по правому борту лентой набережной в белых тонах. Старый большой колёсник «Президент», на вечных швартовых, зацепил взгляд. Вновь потянулась природа.

В машинном сбавили ход. Звякнул «стоп». «Малый назад», «стоп» – значит, боцман замочил якорь. Вид с палубы был не очень. Плавучий затруханный элеватор, пара судов, ожидающих засыпки свинского корма. В душу вползало разочарование.

На всём переходе палубная команда потела. Сначала била из шлангов по чашам трюмов. Затем скребла, чистила и подкрашивала их. Теперь они казались идеальными, хоть перевози белые рояли.

На следующий день прибыл упитанный важный негр. Спустившись поочерёдно в каждый трюм, он с садизмом на уровне роста полосовал личной шкрабкой где вздумалось. Сразу выступала тронутая неизбежной ржавчиной нагота металла. После посещения капитанской каюты «дядя Том», хмуро топыря толстые губы, свалил на катере.

Объявили собрание в столовой команды. Начали с обидного: все без города, потому что документы должны подаваться за полгода. Мастер Гаврилюк не упомянул малую деталь: троим всё же было позволено. В почётном списке сам значился, стармех и врач. Поскольку штатники не удостоили уважения первого помощника, почёл благоразумным отказаться.

Главный прикол следовал дальше: трюмы забракованы, требуется стопроцентная переделка. Бригада профи по этой части стоила американисто дорого. Да любой советский капитан скорее принял бы мученическую смерть, чем выдавил бы тому негру: «Агрид, мистер»[27] А посему все в трюмы – и работать. Тут один из мотористов, случайно занесённый судьбой с новороссийских танкеров, возьми и брякни: – Давайте заплатите нам хоть какую-нибудь часть. Неплохой человек, писавший в перестройку дельные статьи в журнал «Морской флот», вскипел, перейдя на крик: – Я не позволю наживаться за счёт государства. Всё, всё, в трюма!!!

Кто бы ему самому-то разрешил тогда сказать: «Ладно, ребята, заплатим». И началось каторжное ползание по стрингерам. Одной рукой держишься за шпангоут, вторая работает. В мозгу сидит сторож и выкрикивает: «Не расслабляйся, ты на высоте». Скребёшь, метёшь, переступаешь в следующую шпацию. Сзади висит на прежнем твоём месте другой, чтобы исключить всякий пропуск. Паучье зависание изматывает, время течёт тупо и медленно. А вахта подойдёт – будь любезен.