Он метнул в меня резкий взгляд и как-то зловеще улыбнулся.

– Хотите знать, почему меня так назвали? – Сказал Андрей Андреевич, вытирая ладонями слёзы.

– Не особо, – ответил я.

– Очень интересно, – ответила медсестра, убрав, наконец руку от седой головы старика. – Расскажите, Андрей Андреевич.

В конце концов, подумал я, похоже, ничего не остаётся, и времени у меня, как кажется – вагон.

– Мне с детства говорили, что так меня назвали в честь Андрея Первозванного, мол, это была бабушкина воля, а в общем-то никто и не сопротивлялся. Потом, как-то прижилась история о том, что дескать, мать так сильно любит отца, что хотела видеть такого же мужественного сына, борца за мировую революцию. Наверное, чтоб я не болтал про апостолов…

Тут приоткрылась дверь и появилась физиономия какого-то дедка.

– Вера Павловна, – казалось, выстрадал слова старик, – там у Юрия Алексеевича перегрузки начались, подойдите пожалуйста.

Я чувствовал шевеление в затылке, я прямо знал, что по спине бегут мурашки, куда-то в область пяток, вслед за притихшим сердцем.

Медсестра ойкнула и вышла за дверь. Я всмотрелся в глаза старика на соседней койке и с мольбой спросил его:

– Мы где?

Андрей Андреевич хихикнул, как-то гаденько. – А зачем вам, быть может лучше и не знать где мы, кто мы и зачем всё это?

– Я в психушке?

– Это ведь смотря как посмотреть. Я вот, всю жизнь как в психушке, то предатель, то апостол, то вообще кто-то третий, будто бы не человек, а пластилин или глиняный голем, которого вылепили, но забыли зачем.

Чёрт побери! Неужели нельзя просто и односложно ответить, неужели нужно обязательно жалобы вплетать в любой ответ, в любую фразу! И даже если здесь совсем другое место, ему уж точно место именно в психушке, там есть кому послушать, там есть кому ответить, даже дать совет. Моё негодование волной накатывало за волной, скатываясь снежным комом в ярость и злобу. И тут я подумал, а за что я, собственно, так зол на этого несчастного, что так меня в нём бесит? Да, он зациклен на своей проблеме и слишком акцентирует на ней себя, но может быть, она и есть тот панцирь, который служит и защитой от более страшных проблем? Наверное, он просто не знает, что такое быть собой, вот так и прячется за маской обиженного, обделённого мальчишки.

Вернулась медсестра, вошла улыбаясь в палату и села на краешек кровати Андрея Андреевича, погладив того по коленке.

– Так что там за история с вашим именем? – Спросила она. Андрей Андреевич встрепенулся, бросил на меня какой-то презрительный взгляд, сел удобнее и продолжил свой рассказ.

– Так вот, тогда я уже стал смутно понимать, что где-то скрыт подвох и, наверное, стал тайно ненавидеть своё имя. Знаете, так бывает, ну, что что-то тебя коробит, но ты не понимаешь, что именно, а это не даёт тебе покоя и внутреннего порядка. И я ходил, как зверь по клетке, с годами вырастая, но клетка-то при этом не становилась больше! И к старшим классам я осознал, что безнадежно потерял сам себя и, что хуже, я не знаю, как мне быть. А эти все упоминания о совпадении фамилии и имени, и отчества. Я реально стал чувствовать себя виновным в подлостях чужих. И вот, я кончил школу, пошёл устраиваться на работу и, от гангрены умирает отец. Мать при этом холодна и, даже безразлична. Она конечно, хлопотала, какие-то там собирала справки и бумаги, похоронила, проводила в путь последний, и даже памятник установила на могиле, но как-то всё на автомате, отрешённо, без слёз и чувств. А после наступила осень, и мы под листопадом пили чай. И тут вдруг мать внезапно разрыдалась, кусала пальцы и мешала бесконечно ложкой в чае сахар, которого там не было в помине. А я не понимал, что происходит и гладил по седеющей, ещё недавно рыжей, голове и говорил ей «успокойся». Она схватила меня за руку и вдруг решила вывалить мне историю об имени моём.