Судя по всему, на этот раз Дантес увлёкся по-настоящему. Если же верить его переписке с приёмным отцом, так оно и было. Завоевать сердце красавицы стало вожделенной мечтой француза.

Но для начала следовало войти в ближний круг Пушкиных. Несложная, на первый взгляд, задача имела одно отягчающее обстоятельство, имя которому – муж. Для любовника (пусть даже будущего) супруг обожаемой им женщины – всегда препятствие, своего рода букашка в глазу, а то и шмель на носу. Когда как – многое зависит от везения. В любом случае, самое лучшее – оказаться «другом семьи», которого все знают, любят, доверяют и даже прислушиваются к советам. Оказаться «своим» – для любовника всегда большая удача, потому как совсем рядышком, буквально за спиной муженька-рогоносца, можно вытворять что угодно…

Дантес был везунчиком и начал с того, что без всякой стыдливости (и даже осторожности) стал ухаживать за Натали. Кто знает, возможно, им двигали самые возвышенные чувства (сильное увлечение? любовь?). По крайней мере, так заставляют думать его письма барону Геккерену-старшему: «…Я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив…»[23]

Хочется верить, Дантес был охвачен подлинной страстью. Однако следует оговориться: эти строки написаны им в январе 1836 года, когда «даму сердца» наблюдал лишь со стороны – по сути, даже не будучи хорошо с ней знаком. «Это жеманница», – скажет он как-то Соллогубу, намекнув, что подобные женщины «манят, но не дарят». Несомненно одно: Натали Пушкина Дантесу очень нравилась.

И снова бал; и снова – танцы! Главное, понимал француз, заручиться у дамы мазуркой. А уж та способна творить чудеса…

Но было ещё одно. В высшем обществе неизвестному иностранцу не так просто достигнуть определённого положения и тем более какой бы то ни было известности. Лишь женитьба на девице знатного рода или вхождение в определённый круг знакомых (например, масонов) могло существенно облегчить эту задачу. Однако Дантес решил распахнуть двери светского общества иным путём – единственным, на который он был способен. Громкий роман с женой известного поэта, пожалуй, мог сделать его имя более значимым – по крайней мере, среди так называемой «золотой» молодёжи. В любом случае, выбрав цель, отступать было поздно: его ухаживания за Натальей Николаевной уже успели привлечь всеобщее внимание. По городу поползли компрометирующие чету Пушкиных слухи…

Вот что при возвращении с очередного бала в феврале 1836 года писала в дневнике фрейлина императрицы Мари Мердер[13]:

«В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу, – он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившийся к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жою Пушкиной. До моего слуха долетело:

– Уехать – думаете ли вы об этом – я этому не верю – вы этого не намеревались сделать…

Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, – они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту…» [24]

Однако близкие к семье Пушкиных люди воспринимали ухаживания француза не иначе, как волокитство, с её же стороны – нескрываемое кокетство…