ГубЧК в причины бунта вдаваться на стала, а просто расстреляла с десяток участников расправы, назвав самосуд белогвардейским мятежом. Слободу же вскоре переименовали в город Тачанск. И хотя справедливей было бы назвать его Тачановском, кто-то из губернских начальников решил, что Тачан – это партийный псевдоним погибшего комиссара.

Когда я еще учился в школе, местные демократы предлагали вернуть Тачанску историческое название. Но жители взбунтовались. Прежнее имя спустя семьдесят лет казалось чуждым и новым, нелепым чудачеством нелюбимых властей. В школе им рассказывали легенду о красном герое, павшем от рук белых злодеев. Молодые девушки привыкли гордо именовать себя «тачанками» и не желали называться «алексеевками». Историю с колами и красавицей Машей здесь не приняли. Референдум по переименованию демократические власти провалили, и Тачанск остался Тачанском.

Декорации поменялись. Туманный пейзаж с придорожными зомби остался позади. Дым куда-то пропал, как будто на границе города стояла невидимая защитная стена, а вместе с дымом растаяли и мои представления о городе детства. На центральном проспекте многое изменилось, и я специально поехал медленно. Мимо проплыл целый микрорайон новых двухэтажных домов вполне приличной архитектуры, я заметил несколько магазинов федеральных сетей. Пареллельная проспекту дорога стала пешеходной, по ней прогуливались девушки в волнующе коротких юбках и чулках с замысловатыми узорами, вышедшими из моды год назад. Около магазинов я заметил несколько хороших машин, а мне навстречу попался точно такой же японец с номером «777». Тачанск изменился к лучшему, и всё же легкое чувство досады скребло по душе, как тупой станок по недельной щетине. Культовый гастроном «Три поросенка» в одной из трех тачанских высоток, откуда дядя Вася выносил нам «Пшеничную», стал сетевым «Пятаком». Соседняя пивная «Сиськи», где за барной стойкой царствовал похожий на бочонок Митрич, – аптекой «Айболит». Стоп, а это еще что? Развалины? На развалинах старого собора в центре, где мы, загрузившись портвейном «Агдам», жарили рок-н-роллы, выросли купола, выщербленный кирпич покрылся новой штукатуркой, а над входом светилась, предвосхищая сумерки, неоновая надпись «Христос Воскресе».

Я свернул с проспекта и поехал в сторону Сортир – района, где жила моя мать. Вдали забелели стены когда-то заброшенного, а теперь восстановленного монастыря. После революции монастырь сделали сначала концентрационным лагерем для не успевших сбежать богатеев, а потом колонией для малолетних преступников. Лет двадцать назад колонию упразднили. На руинах появились первые монахи, и, видимо, Бог услышал их мольбы. Над главными воротами появилась новая колокольня. Храм, хоть и стоял в лесах, но уже с крестами. Белые стены портила только надпись «Децл – лох», в которой неизвестные исправили «л» на «б», отчего слоган читался теперь как «Децл – бох». Я вспомнил, что именно так – с отчетливой «х» на конце – произносила имя Господне моя бабушка. Тогда по созвучию бабушкин «Бох» казался мне похожим на «мох», а сам Всевышний – таинственным болотом, покрытым мягким приветливым мхом, но с опасными и манящими глубинами.

Район станции «Сортировочная» считался в Тачанске лихим. Пацаны с Сортир промышляли кражами, наркотой и гоп-стопом. Заходить сюда из других районов боялись, и часто парни из Центра просто отказывались встречаться с девушкой, узнав, что она с Сортир. Но мне, выросшему здесь, бояться было нечего.

Сортиры представляли собой квадрат, застроенный пятиэтажными хрущёвками и девятиэтажными брежневками. Внутри квадрата располагались два садика, школа, клуб, опорный пункт милиции и несколько магазинов. Одной стороной Сортиры упирались в железнодорожную станцию, другой – в ткацкую фабрику, третья выходила на огороды и поля, а четвертая через лесополосу граничила с Городом – так называли местные обитатели весь остальной Тачанск. Угол между станцией и фабрикой врезался в старое кладбище. Когда-то район, разрастаясь, приблизился к погосту на опасное расстояние. Теперь же, казалось, могилы вышли из леса и наступали на дома. Официально кладбище было закрыто, но захоронения там продолжались. Несмотря на угрозы властей, жители микрорайона проявляли посмертный сепаратизм и завещали хоронить себя рядом с домом. Зимой на фоне мерзлого неба и грязных снежных полей Сортиры напоминали город чудовищ с башнями злого колдуна посередине. Но сейчас всё было по-другому. Со всех сторон, будто силясь спрятать бетонный позор, дома обнимали облака цветущих яблонь и вишен. Я въехал во двор своего дома, вышел из машины и остановился. Цветочный аромат ударил в ноздри, проник в голову и расплавил мозг.