– Ну что там? – Ася опасливо осматривала фен. – У него, кажется… Посмотри ты.
– Ага. – Я забрала у Аси фен. Лицо её тут же разгладилось. Теперь дохлая змея с тремя режимами сушки у меня. Фен почти не вонял, у фена втыкалка потемнела. – Можно вилку поменять, – предложила я.
– Сможешь?
Понятия не имею.
– Мастер Диана к вашим услугам. И розетку надо новую. – И вина мне. – Я в магазин. Нам что-нибудь ещё?..
– Муки и моркови.
– Хорошо.
Два раза за день из дома выйду, поразительно.
[Князь]
– Не бойся, княжич, всё пройдет. И рана твоя пустяк. Посмотри на меня, – приказала птаха, голос у неё человечий, девчоночий голос, будто ей лет восемь, ну может одиннадцать. Совсем ребёнок. Взмахнула рукой: мне стало жарко и темно, ничего-ничего не видно ни здоровым глазом, ни больным. – Терпи, – шепчет-щебечет. – Терпи!
– Жжется, птаха…
– Ты князь или кто? – глумится третий голос.
– Князь, – цежу болезненно, самому и мерзко, и смешно. Девчонка глядит жёстко, руки маленькие стягивают рану. Не боится крови, чужаков не боится.
– Сейчас полегче будет.
Она наклоняется близко-близко, её косы падают мне рубашку, холодные. Я не чувствую её тепла, только запах, острый лесной и терпкий. Она шепчет что-то неразличимо. Всю моё тело охватывает жар, будто раскалённую железку в нутро сунули. Но я княжич и я терплю. Я выдержу. За окнами вьюга, за окнами мир полнится трескучим холодом, где-то близко бушуют море. Я чувствую себя железом в кузне: нагрели и сразу в лёд. И страшно так, что ни сказать, ни двинуться. Я отворачиваюсь от окна, мне кажется, что, если долго вглядываться в бурю – она явится за мной. Я смотрю на птаху, и боль стихает.
– Вот так, княжич. Вот так. – Птаха отстраняется. – Ты смелый. – Она тянется к моему лицу, смахивает волосы, и зуд под правым глазом унимается. Холодными пальцами касается ссадин – те пропадают. И я говорю то, что никому бы не сказал.
– Мне страшно птаха.
Она как-то дёргано пятится. Качаются длинные косы и жемчужное очелье. Жемчуг маленький кривой – речной, не океанский. Сейчас она больше похожа на воробушка.
– Это только подтверждает мои слова, – говорит, но голос не девчачий. – Твои люди, – Она отходит, и я могу получше рассмотреть её мудрёное одеяние: то ли платье, то ли рубаха длинная, широкое, что три таких же девочки в нём уместиться могли бы, из крашенной шерсти тонкой, но крепкой, расшито золотыми нитками, по подолу бахрома, и всё под цвет её волос и птичьих крыльев.
Кто ж мне поверит то, что девочку-птаху видел, что в дворец колдовской угодил? Боженька, что отцу скажу? Как смерть дружинников ему объясню?
– Многие ваши выбирают смерть. Смерть, она проще, – она улыбается странно и жутко. – Вы, люди, её знаете. Так зачем новому верить, незнакомому, непривычному?
– Не каждый день, знаешь ли, девчонки птицами обращаются!
– Не каждый день дураки в заповедную чащу забираются!
– Птаха, я… не хочу грубить тебе. Ты спасла меня.
– И что надо сказать?
– Благодарю тебя.
– Больше в чащу не полезу, вот что надо было. Но и это сойдёт. Жди, человек. Как пробьёт полночь, моя госпожа примет тебе.
– Но…
– Я отведу тебя к Лэе, а сёстры позаботятся о твоих людях.
– Много… Боги! Сколько… Сколько выжило?
– Трое и ты. После будешь горевать. После, княжич. Сейчас нужно выстоять. Шш, – она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб, и мне тепло-тепло сделалось. – Лэя хочет говорить с тобой.
[Диана]
Я шла и шла, а день становились всё белей и гуще. Дома горбились, заслоняя небо, мёртвые пятиэтажные цитадели. Старые шелковицы тихонечко постанывали. Дорожка петляла, то обрывалась, то вновь вырастала, изрытая песочными канавами с торчащими новехонькими трубами, которые кинули, но не засыпали, лужами, снежинками, лужами… В весенней куртке было зябко, ветер ревел и кусался, дёргал волосы, стягивал шарф. Из-за снега, из-за разметавших прядей я видела только ботинки, мокрые джинсы над ними и мокрый асфальт под. Ближайшей Пятёрочкой сегодня не обойтись, надо топать дальше через две остановки туда, где под крылом большого супермаркета примостился частный хозяйственный, лишь бы он был открыт.