На цветы, которые он ей протянул, и которые так тщательно выбирал, стараясь наполнить смыслом каждый – смесь колючек, хлопка и красных гвоздик – сплошная экзотика тогда, она даже не посмотрела. Дежурно чмокнула его в щеку, а их положила на подоконник, прямо рядом с радиатором.

Была зима и батареи сильно грели, за окном падал снег. Всю дорогу к ней в голове у него звучал текст группы « Би-2» «И зовут, и делят поровну Все мои четыре стороны. Умирать зимой холодно От любви или от голода Э-о, о-о-о! Э-о, о-о-о!». Он помнил, как сердце рвалось от песни, как от холода вечно трескались руки до крови, но совсем не помнил, что было до этого, потому что ощущение какой-то трагедии было, а памяти про неё нет, просто рядовая ссора.

Киса начала говорить.

– Это наша последняя встреча.

«Шутка какая-то»,– тогда пронеслось в его голове,– «почему никто не смеётся?». Такие ссоры каждый день у всех, от этого не рушится мир, не разверзается земля, ничего такого ни с кем не случается. Это словно, прийти с жалобой на небольшую температуру, а уйти с диагнозом, что умрёшь через неделю.

Ещё не понимая, что произошло, пол на всякий случай все таки ушёл у него из под ног, он смотрел на её красивое тонкое почти белое лицо с красными губами, на опечатки помады на окурках, ёжиком торчавшие в пепельнице и не понимал ни слова. В ушах звенело, как после громкого выстрела, он ждал, когда она наконец рассмеётся открыто и просто, обнажив два ряда безупречных зубов, а он, ещё не отойдя от нахлынувшего страха, вытрет потные руки о брюки и все будет кончено.

Она и при жизни с ним была многословна, а уж после условной смерти и подавно её красноречие было, как нельзя кстати, но он, увы, не мог его оценить, потоки слов лились в него, на него, словно извергающаяся лава из вулкана. И напоминали тот самый последний день, и он тот самый – несчастный с картины Брюллова закрывающий плащом голову, чтобы уберечься.

– Житель Помпеи – вслух неожиданно для себя произнёс Кирилл, повторяя воспоминание, как раз проходя мимо Центрального Телеграфа и так громко, что проходивший мимо выпивоха остановился и поучительно подняв палец проорал:

– Вавилона!

Кир обернулся на него, а тот продолжая идти диагоналями, затянул на всю улицу:

– «И мы живём – это Вавилон, Я слышу голоса, они поют для меня, Хотя вокруг нас – Вавилон».

Тогда все её слова сливались в одну невообразимую массу, не предвещавшую счастливой жизни и старости под одним одеялом. Он пытался насмотреться на все время вперёд, наслушаться, ловил отдельные слова, пытался запомнить, как что-то бесконечно ценное, как что-то, что можно оставить себе и унести домой в кармане. На Ксюшином лице откуда-то взялась и бесконечно блуждала самодовольная улыбка, видел ли он её когда такой, он не помнил, будто она мстила ему за то, что он перестал держать удар и сейчас она добьёт его. Неосознанно, но с самого начала Кирилл знал, что так и будет, что в череде скандалов, когда он расслабится и перестанет верить, что они могут привести к реальному разрыву, когда примет все происходящее за норму отношений, Киса, как настоящая женщина, дождётся, когда он будет совсем не готов и уйдёт побольней.

Кир видел со стороны свою ссутуленную вдавленную в кресло фигуру, как он смотрит на её волосы, пальцы в кольцах, шею, сигарету и как бледен и не смеет даже закурить, чтобы не упустить ни секунды, чтобы она не испарилась, когда он не нащупав пачку в кармане переведёт взгляд вниз и секунды будет достаточно, чтобы его любовь вся целиком и без остатка исчезла в рукаве официанта. Это продолжалось долго, потому что они сидели до закрытия, уже выключили свет на кухне и персонал нервно посматривал на часы. Было сильно накурено и темно, лампа над столом освещала его унижение и хотя в зале никого не было, ему казалось, что сейчас его одного выхватывает из сумрака и несёт на вид всему миру, вырвав отсюда на все горящие экраны города. Кажется, что он не проронил ни слова за всю встречу, да и как это сделать, когда он лежал на полу весь в крови с ножом или с разрывом сердца, с широкооткрытыми глазами, почти покойник, как бы не хотел, уже не мог ничего сказать, его тело и создание разбил паралич, он умирал прямо сейчас у неё на глазах, на глазах у всего света, и никто, совсем никто не мог остановить этот произвол. Он видел некоторое разочарование в её лице, ей не хотелось, чтобы это выглядело, как молчаливое согласие, ему не хотелось не меньше, нужно что-то сказать, нельзя же вот так просто безвольно вытекать из-под придавившей тяжести бетонной стены. Он бы сейчас выкрикнул ей в лицо: «Так надо было рассчитывать силы, тупая ты сука! Чтобы я мог ещё сопротивляться», но только молчал.