Он взял её за руку, когда собирался уходить – не функциональное рукопожатие, а интимный жест, пальцы сплелись с её пальцами, создавая комплексную тактильную связь, значительно превышающую стандартную социальную норму прикосновения.

– Будь осторожна, – сказал он тихо, создавая акустическую интимность, исключающую Костина из коммуникативного пространства. – Особенно с Рябовым. Я не уверен, что он тот, за кого себя выдает.

После его ухода Костин предложил ей чай – ритуализированный социальный жест, направленный на нормализацию ситуации, возвращение в поле повседневных, неэкстремальных взаимодействий. Они сидели на кухне в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов и шумом редких автомобилей за окном. Пространство наполнилось тем особым напряжением, которое возникает между двумя незнакомыми людьми, вынужденными сосуществовать в интимном пространстве жилища.

– Как давно вы знакомы с Волковым? – спросил вдруг Костин, нарушая молчание вопросом, имеющим видимость обыденного, но содержащим глубинную диагностическую функцию.

– Несколько недель, – ответила Елена. – Почему вы спрашиваете?

Костин вертел в руках чашку, бессознательно выполняя хаптическую стимуляцию – приём саморегуляции, помогающий структурировать мысли в момент эмоционального напряжения.

– Когда Анна познакомила меня с ним, я подумал, что он идеален для неё, – сказал он задумчиво, голос приобрел качества, типичные для ностальгической ретроспекции – легкое понижение тембра, замедление темпа речи, увеличение пауз между фразами. – Умный, успешный, заботливый. Она так светилась рядом с ним… первое время.

– А потом?

– Потом что-то изменилось. Она стала замкнутой, тревожной. Говорила странные вещи о клубе, о Савченко, – он поднял глаза на Елену, зрачки расширились, демонстрируя эмоциональную интенсивность воспоминания. – Я не поверил ей. Решил, что это паранойя, может быть, депрессия. Посоветовал ей обратиться к специалисту. К Савченко. Он ведь был лучшим, все так говорили.

Он горько усмехнулся – асимметричное движение лицевых мышц, характерное для выражения иронии о собственных ошибках.

– Я сам отправил свою сестру в руки этого… монстра. А когда она исчезла, Александр был безутешен. Или казался таким. Он поднял все свои связи, задействовал все ресурсы для поисков. Но теперь я думаю… может быть, это был спектакль? Может быть, он всё время знал, где она?

Елена задумалась, воспроизводя в сознании последовательность событий, как в психотерапевтической технике когнитивной реконструкции. Что, если Александр действительно был частью эксперимента Савченко? Что, если его история о мести – лишь прикрытие для чего-то более сложного и зловещего?

Но это не объясняло то, что она чувствовала рядом с ним. Ту подлинность, которая проявлялась в моменты близости, когда маски слетали. Ту боль, которую она видела в его глазах, когда он говорил об Анне. Интенсивность его сексуальных реакций, которые имели качество неврегулируемости, спонтанности, не характерное для контролируемого поведения.

Ей вспомнилась запись в досье – «диссоциативное расстройство идентичности с преобладанием пограничных черт». Что, если Александр сам был жертвой? Что, если его сознание было расщеплено, одна часть личности работала на Савченко, а другая боролась против него? Это объяснило бы противоречивость его поведения, странные моменты неконгруэнтности, которые она замечала.

– Я не знаю, можно ли доверять Александру полностью, – сказала она честно, выбирая стратегию ограниченной откровенности для установления доверия с Костиным. – Но я верю, что он действительно хочет найти Анну. И остановить Савченко.