слышалось Алеше.

«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… «Кто любит людей, тот и радость их любит…» Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была. <…> Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения – это опять-таки он говорил…».

«…Глагола Ей Иисус: что есть Мне и Тебе, Жено; не у прииде час Мой. Глагола Мати Его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».

«Сотворите… Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей… Уж конечно, бедных, коли даже на свадьбу вина не достало… Вон пишут историки, что около озера Геннисаретского и во всех местах расселено было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить… И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, Матери Его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел Он тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудреное веселие каких-нибудь темных, темных и нехитрых существ, ласково позвавших Его на убогий брак их. «Не пришел еще час Мой», – Он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнется Ей кротко)… В самом деле, неужто для того, чтоб умножить вино на бедных свадьбах, сошел Он на землю? А вот пошел же и сделал же по Ее просьбе… Ах, он опять читает».

«… Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.

И глагола им: почерните ныне и принесите архитриклинови, и принесоша.

Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.

И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе»[21].

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как…. И он здесь? Да ведь он во гробе…. Но он и здесь… встал, увидел меня, идет сюда… Еосподи!

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Ероба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собирались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…

– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над ним тихий голос. <…>

Голос его, старца Зосимы…<…>

– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь…» [8, т.2, с. 45–47].

«Луковку подал», то есть сделал совсем малое добро, но и такой малости хватило, чтобы попасть на этот вечный пир духовной радости…

Возможно состояние, позволяющее почувствовать миг участия в этом пире, происходящем в вечности, и связано оно с эстетическим впечатлением от выдающейся живописи, особого расположения зрителя, делающегося одновременно как бы участником всех сцен, изображенных в росписи, и, конечно, с внутренней готовностью самого человека к такому восприятию. Один из наших корреспондентов рассказал, как он однажды волею судьбы оказался заграницей в небольшом православном монастыре, основанном в 50-е годы XX века русским подвижником и иконописцем архимандритом Софронием (Сахаровым)