Может, лучше и правда переночевать в тайге?

Я тут же одернула себя: переночую, а дальше что? Мне некуда идти, вещей я с собой не взяла. Я обуться-то не успела, не то что сумку собрать. В город не вернуться, там повсюду рыщут ищейки. Да и сам Роланд неизвестно где, может быть, все еще где-то неподалеку.

А тут поселение за сплошным забором в глубине тайги, сюда ни один охотник не доберется: лень будет.

Я прислушалась к происходящему за дверью, но не смогла разобрать ни слова. Парни ржали, переговариваясь, Горан молчал, будто чего-то ждал.

Старуха шаркающим шагом двинулась к дверному проему, завешенному куском мешковины.

– Вечно тащит в дом что ни попадя, – бормотала она недовольно. – За мной иди, коль явилась.

В небольшой комнате почти не было мебели. Широкая лавка у стола, заваленного горой трав, заставленного маленькими и большими глиняными мисками, кувшинами, склянками. Среди них притулилась чадящая лампа.

В углу между пышущей жаром печью и стеной сложены под завязку набитые мешки, рядом с ними трехногий табурет и деревянная кадушка.

– Сядь, – приказным тоном сказала старуха.

Я послушно опустилась на лавку, обняла себя руками. Горанова бабка прошаркала к печи, прихватив по пути полотенце, сняла с плиты котелок и водрузила его на стол. Из-за нервного перевозбуждения я не чувствовала голода, но, когда ноздрей коснулся аромат сливочной каши, рот наполнился слюной.

Просить еды я не стала. Выжидала молча, напряженно следя за старухой. Та накрыла котелок полотенцем, сдвинула его к краю стола и принялась шинковать пучок травы, названия которой я не знала. Да я и в травах-то не разбиралась, но слышала, что деревенские целительницы пользуются только ими. Никаких порошков, произведенных на фабриках, они не признают, хотя прогресс давно шагнул вперед и облегчил жизнь врачам, создав по-настоящему легкие пути к излечению множества болезней.

– Я уйду утром, – пообещала я, чтобы задобрить бабушку.

Та зыркнула на меня исподлобья – как ледяной водой окатила.

«Не смей ей врать», – предупреждал Горан. А я только что это сделала. Уходить же не собиралась.

– Что делала на берегу? – Старуха вернулась к печи, поставила на плиту маленький казанок и бросила в него горсть травы. Долила воду, помешала.

– В море упала, нахлебалась воды, отключилась. Очнулась уже в этих краях. Течением принесло…

– Упала? – перебила она, обернувшись на меня. – Или сама прыгнула?

Я поерзала на лавке, борясь с желанием покинуть негостеприимный дом. Все равно же выгонят отсюда, потому что я не могу сказать правду! Под страхом смерти не могу!

– Ты вот что, девочка, уразумей: в этих стенах ни капли вранья я не потерплю. Внук притащил тебя сюда, потому что добрый. Он всякую падаль тащит, жалко ему вас, заблудших. Что глазами хлопаешь? Сюда никто по своей воле не приходит. Ни один человек с хоть каплей чистого разума в наши края не забредает. Беженцы да преступники, и те через тайгу бегом проносятся.

Я вздрогнула. К преступникам я себя отнести не могла, хотя у короля на этот счет другое мнение. Новый государь, пришедший к власти десять лет назад, всех подобных мне записал в преступники и приказал отловить.

С тех пор мир перестал быть прежним.

Перед внутренним взором полыхал огонь, такой жаркий, словно наяву. Истошный крик матери резанул слух. Я визжала, плакала, вырывалась из рук отца и тянулась к маме через ревущую огненную стену. Обожглась, конечно. На ногах остались шрамы как напоминание о первой в мире судной ночи, о начале которой наша маленькая семья не подозревала.

Я мотнула головой, прогоняя тошные воспоминания, и спрятала ноги под лавку.