Вива пыталась. Это было невозможно. Четыре пожилые мэмсахиб, пугающие ее своим раскатистым смехом и напористыми провинциальными голосами, повадились играть там в четыре руки в бридж, и тишина нарушалась возгласами «четверка пик», или «я ведь говорила, что вы хитрая птичка», или «а вот вам и туз».

Вчера, когда салон опустел (на палубе начались какие-то спортивные состязания) и Вива еще раз попыталась взяться за этюд номер шесть, вошел молодой стюард, вызывающе красивый в своей униформе «P&O» (Британского пароходства), заглянул ей через плечо, отчего ее щеки густо покраснели, и спросил заговорщицким шепотом:

– Много секретов написали, мадам?

Позже, слыша, как он так же развязно любезничал с Марлен и Сюзанной – те взвизгивали от смеха и что-то отвечали, – Вива подумала, что, будь она настоящей писательницей, возможно, она бы тоже попыталась узнать его получше. Может, позаигрывала немного, добилась бы его доверия и попросила бы рассказать о случаях недостойного поведения на борту парохода. То же самое касается и Фрэнка, помощника судового доктора, который, по ее наблюдениям, любил приударить за пассажирками. Ясно, что Тори и многие другие дамы на корабле были к нему неравнодушны. Вчера она наблюдала, как он шел по палубе, слегка кривоногий – этакий молодой петушок с горделивой походкой. И все дамы глядели ему вслед.

Открыто он не флиртовал – Тори объяснила им, что на «Императрице» это запрещено.

– Ему нельзя заговаривать с нами первым, но он может отвечать, если мы обратимся к нему, – сообщила она. Но ему и не надо было флиртовать, ведь даже Вива, глядевшая на него с недоверием, была вынуждена признать, что у него чудесная улыбка.

Она вставила в каретку новый листок бумаги и тихо застонала от разочарования. Стартовав с такого козыря, как «Рыболовецкая флотилия», она теперь твердо выбрала другой заголовок – «Сколько стоит муж?» – и внезапно поняла, что проклятый материал почти невозможно закончить. С каждым разом он казался ей все более глупым, и рыхлым, и даже фальшивым, если учесть, что Вива даже и не пыталась поговорить с женщинами, о которых писала. Пока не пыталась. Она представила, как небрежно подойдет к одной из молодых женщин, которых видела на танцах или на палубе за метанием колец, – таким как Марлен и Сюзанна с их ослепительными улыбками, или к одной из гувернанток, или даже к мисс Сноу. Возможно, пройдет с ними кружок по палубе, увлечет интересной беседой. Но пока что ей казалось абсолютной наглостью брать за пуговицу незнакомых женщин и задавать им нескромные вопросы об их жизни.

Пока что, если не считать вечерних биши с Розой и Тори, Вива не говорила по душам ни с кем, даже с мисс Сноу. Другие молодые пассажирки были с ней вежливыми, здоровались на пути в столовую, да и просто так, но она была всего лишь компаньонкой, поэтому они исключали ее из своего круга и ничем с ней не делились. Сидя в библиотеке или на палубе, она слышала обрывки их разговоров.

«Я велела маме вывернуть его и выбросить на траву… я буду охотиться на него в следующую зиму… о, конечно, она настоящая умница… такой славный человечек… костюм от Кристофера, буквально за полцены… конечно, мы их знаем, мы охотились там в прошлую зиму… мы пришли на их вечеринку, переодевшись в циркачей».

Их самоуверенные голоса и бесконечная смена нарядов заставляли ее иногда злиться на себя. Почему ее задевает, что с ней не хотят знаться люди, с которыми она все равно не хотела бы дружить? Это нелогично, нелепо!

Но былая неуверенность в себе давала знать, особенно когда не ладилась работа, и тогда Вива ощущала себя не самодостаточной и свободной творческой личностью, случайно выбравшей этот пароход, а скорее изгоем, падчерицей судьбы. Не исключено, что она останется одинокой на всю жизнь, ведь и в детстве из-за постоянных переездов родителей у нее не было друзей, но возможно и другое – что она сама себя убедила, будто выбирает одиночество, лампу во мраке, творчество, книги. Впрочем, ты не всегда вольна в своем выборе.