– Я бы подумала, что ты тут ждёшь меня, – сказала из-за спины Дэну Вера. – Но ты не ждёшь, Дэн. Ты опаздываешь.

– Я… – он быстро и смущённо обернулся.

– Не это плохо. Твоя спина выражает, и я уже не говорю про лицо. Дэн…

«Следующим можешь стать ты», – Дэн сразу понял.

Проспект Замкнутости мутно зеркалил. Отражал их, но частично согнутых, частично растянутых – слабость разума, подверженного искушениям, говорили псалмы. Тёмные желания: знать запретное, идти туда, где обитает дьявол. Распутство человеческих мыслей. Дэн снова вспомнил Ольсен и рабочих. Замкнутости до них дела не было. Сношайтесь и плодитесь – на здоровье. Только не мечтайте о поверхности. Вера фыркнула. Ей всё ещё что-то не нравилось. Дэн поддразнил её, потому что не хотел продолжать эту тему:

– Грядки соскучились.

– Я же сказала тебе, что пойду на кухню, а не к грядкам.

– Да нет, – получилось глупо. – Не то! Салат. Горошек. Тыквы. Ночные прогулки.

– Свидание? – Вера весело прыснула. – Ну ты дурак!

– Почему? – Дэн обиделся.

– Ты мне не говорил, – Вера стала серьёзной, – не говорил ни разу. Что я тебе нравлюсь.

– Мы точно опоздаем, – Дэн отвёл глаза. – Пойдём.

В зале Замкнутости горел ярко свет. Люди рассаживались на скамейках и стульях. Многие принесли с собой флаги, а кто-то взял галеты и уже хрустел, предвкушая интересное зрелище. На помосте по центру высился столб – сваренная из стали конструкция. И столы, и стеллажи давно убрали, но сеть в стенах, должно быть, осталась: Дэн, да и все здесь, кто старше тринадцати, наверняка ещё помнили. Сеть порождала проекции. В стеллажах хранились маленькие кристаллы-носители. За столами печатали, ловя пальцами парящие в воздухе буквы, летописцы-историки, читали скользящие строки мечтатели, работали учёные, чьи имена, стремления и жизни Замкнутость объявила враждебным. Понятие библиотеки исчезло.

– Приветствую, братья и сёстры, – Кнут раскинул руки в жесте объятия.

Зал громко захлопал. Бассейные подскакивали на своём лежаке и орали что-то нечленораздельно-восторженное. Мона прижала толстые пальцы к груди и торопливо кивала. Дети свистели и топали. Резко и мгновенно обрывая весь шум, Кнут опустил руки и улыбнулся. Улыбка была безмятежной, блаженной. И хищной.

– Сегодня мы снова радуемся.

Сергей стоял прямо. Он не глядел на столб и на культистов, совершенно, кажется, равнодушный к позору, который его ожидал. Острые черты лица были такими похожими. Дэн моргнул и увидел на миг вместо парня-подростка молодую энергичную женщину, которой, как и Даля, больше не существовало. Теряющий волосы затылок Колина не отражал ничего. Но плечи под тканью халата немного напряглись. Или нет.

– Мы счастливы своим избранием. Мы обитаем в месте, закрытом от скверны, храним и преумножаем дары его. Мы чтим великое учение Замкнутости. Соблазны и грязь, дурной воздух поверхности не проникают в наш дом, – Кнут сделал печальную паузу, – но проникают нам в голову. Что следует делать, когда мысли нечистые?

– Молиться! – зал зашелестел.

– Когда нечистые поступки?

– Следует страдать!

– Когда, – культисты зашуршали складками широких балахонов, – когда один из нас разносит грешные идеи, когда смущает детские умы лживой догмой, когда прячет книгу… Что тогда?

– Столб!

Сергей поморщился. Отвращение легло на острое лицо, и тишина стала мёртвой. Сергей не боялся. «Плохой фарс, никчёмный», – читалось. Хлоя подошла к нему сзади. Сергей внятно произнёс: «Идиоты». Но он не препятствовал, когда Кнут, вновь ставший улыбчиво-мирным, приобнял его и подвёл к столбу.

– Однако не преступник – лишь заблудший. Пусть наказание страданием очистит его разум.