– Уже простила, не стоит и вспоминать, – ответила Лиза, чувствуя, что все это было лишь увертюрой к главной теме.

Приступая к основному, Лика закурила по новой. Маленькая кухня утонула в клубах дыма.

– Я вот чего еще хотела спросить, только ты правильно меня пойми. Я тут мимо ехала и случайно к Богдану заскочила… Посидели, потрещали с ним. Он комнату бывшую твою переделал под спортзал – поставил там штанги разные, потом этот – ну, велосипед, который никуда не едет. Как его?

– Велотренажер? – Лиза уже еле сдерживала смех.

– Ну да, точно. В общем, скажи, не обидишься, если я за ним немного поухаживаю?

– За велотренажером?

– Ну ты дура, что ли. За Богданом, конечно. Ты же все равно его бросила…

На Лизин хохот в кухню вышел Вербицкий. Он внимательно посмотрел на Лику, а когда дверь за нею захлопнулась, произнес:

– Пусть эта женщина больше никогда сюда не приходит, по крайней мере, пока я здесь живу…

… В больничном отделении все оставалось по-прежнему, только Елизавета Дмитриевна уже более не засиживалась до глубокого вечера, потому как впервые в жизни ей хотелось спешить домой. И еще в ее отношении к пациентам появилось то, чего не предусматривает ни врачебный диплом, ни звание психиатра и, если бы Раиса Петровна могла знать, чем занята голова доктора Усольцевой, то наверно сумела бы уволить Лизу по какой-нибудь ужасной статье. Ведь вместо того, чтобы тщательно изолировать больных из разных отделений, она поощряла их любовь, что нередко случается в печальных стенах психиатрических больниц.

… Эти двое тоже встретились в больнице и решили состариться вместе, хотя это, наверно, кто-то назовет бредом, ведь безумия одного из них, вполне хватило бы не только на семейную пару, а на целый отряд молодоженов. Но они, конечно, не думали об этом. Они думали друг о друге и еще, о Луне, которая, по их мнению, должна дать приют всем, кто попросит, иначе бы она не манила таким удивительным, жемчужно-томным светом.

Они встречались на прогулке, но у каждого отделения была своя территория, ограниченная металлической сеткой, как в зоопарке. И они могли лишь говорить, а еще он целовал Сашины ледяные тоненькие пальцы, которые она пыталась просунуть через ячейки решетки, чтобы дотронуться до его лица.

Он первый заметил Сашу, и даже не весь ее облик, а тревогу и одиночество в огромных глазах, цвета перезрелой вишни. Он был здесь не в первый раз, и поступил уже достаточно давно, но ни разу не обращал внимания на женщин. Он вообще мало, на что обращал внимание. Раньше это были книги, шахматы, математика, а сейчас он чувствовал, как угасают последние интересы. Нельзя сказать, чтобы это приносило ему огорчение. Скорее озадачивало. И он разматывал бесконечный спутанный клубок своих мыслей, что вдруг обрывались, исчезая вовсе, или начинали мчаться галопом, да так, что не успеть схватить последнюю за хвост; то звучали вслух, то шепотом, то оглушающим басом, или текли одна параллельно другой, и каждая о своем, о разном. И этими неиссякаемыми мыслями о мыслях он занимал весь свой бесконечный досуг, пока не появилась она, девочка растрепанный воробей, с измученными взрослыми глазами.

О чем они могли говорить, неизвестно, но он доказывал что-то пылко, а Саша только чуточку улыбалась, будто слушая сказку, или вымысел неразумного ребенка, но в глазах ее теплилась такая чудесная нежность, что не надо было никаких слов. Его, кстати, тоже звали Александр, и в этих именах, звучащих в унисон, была своя трогательная музыка.

…Он уговаривал ее навсегда остаться вдвоем, а если их безумие помешает течению счастья, то уйти из жизни вместе, а там, быть может, их приютит Луна.