– То есть совершенно другие лингвистические цели стояли перед вами по сравнению с Пушкиным?

– И другие цели, и другие средства.

– И состояние самого языка было другое.

– Да.

– Оправдано ли сравнение Бродского с Пушкиным по их универсальности?

– Я думаю, тут оправдано. У Бродского в последние десять лет стало больше врагов, появилось больше людей, перестающих его принимать. Так же было у Пушкина, потому что за ним надо успевать. Но, естественно, по линии универсальности личности несколько другое. Пушкину пришлось быть всем – и прозаиком, и историком, и драматургом, и поэтом. Конечно, Иосифу легче. Всем нам легче. Но, с другой стороны, оттого что Пушкин уже был, труднее, потому что надо что-то делать другое.

– Всё ли благополучно с лиризмом у Бродского, на ваш взгляд? Он однажды сказал мне: «“Остановка в пустыне”, может быть, моя последняя лирическая книжка». По мнению Лосева, «юный Бродский словно бы выталкивал “чистую лирику” из своего поэтического обихода».

– Поскольку он хочет, чтобы лиризма не было, постольку можно сказать, что с лиризмом неблагополучно, ибо он наличествует. Ведь Иосиф с самого начала стремился быть эпиком. Но в то же время посмотрите его стихи в последнем «Континенте». Ведь в них опять и лирика, и лиризм. Не может он ничего с собой поделать. Холодности-то нет, есть сдержанность, но само сдерживание порождает новый лиризм.

– А как, по-вашему, уживаются у него сдержанность и ностальгия?

– Ностальгия – это удобный прием для совсем другого, У него ностальгия не тема, а прием.

– А вы переживали ностальгию в бытовом или в поэтическом плане?

– В бытовом – никогда. В поэтическом – известные ностальгические приемы я, разумеется, использовала неоднократно. А в бытовом – ни секунды. (…)

– Вы уже рассказывали, что познакомились с Бродским в 1960 году в Москве, когда Алик Гинзбург напечатал его стихи в 3-м номере подпольного «Синтаксиса». Опишите внешность юного Бродского, его настроение в то время. Был ли он доволен, что его стихи напечатаны?

– Уточню. Сначала, в связи с «Синтаксисом», я познакомилась со стихами Бродского, это было ранней весной, а Иосиф приехал в Москву осенью, в ноябре, и не помню, чтобы тогда был разговор, доволен он или нет. Алик Гинзбург уже сидел, и скорее Иосиф интересовался тем, что с ним, но это лишь обоснованное предположение, потому что я практически не помню содержания разговора (кроме уже приводившегося: «А каких поэтов Наташа любит?»). Зато позже, уже в эмиграции, он всегда бурно приветствовал Алика и называл его «мой первый издатель».

Внешности Иосифа я вспомнить не могу, накладывается всё последующее знакомство. Сейчас такое впечатление, что он был больше похож на себя позднего, чем на 17-летнего, как на фотографии, которую мне подарил его отец перед моим отъездом в эмиграцию. Но не самого позднего, а такого, как он был похож только на отца. В начале 90-х в нем появилось что-то, невероятно напоминающее мать. Когда я ему в Париже об этом сказала, он страшно растрогался. «Правда?…» – у него была такая особая манера произносить это «Правда?..» – как будто встрепенулся.

– Вы участвовали в качестве машинистки первых печатных стихов Бродского. Он в свою очередь через 13 лет выступил как корректор вашего сборника «Побережье», изданного в Ардисе. Вы усматриваете в этом перст судьбы или глубокое взаимное уважение?

– Я участвовала и в качестве машинистки («Синтаксис», потом просто всякие его стихи, «Исаак и Авраам», потом я выпросила у Мейлаха «Зофью», которую Иосиф не велел распространять, – и распространяла вовсю), и даже переписчицы от руки. Но это было уже позже: Иосиф был в эмиграции, его стихи появились в «Вестнике РСХД», который попал мне в руки в Москве, и я переписала всю подборку и отправила Гарику Суперфину в лагерь: в лагерь же нельзя было на машинке.