, – воспоминаний, написанных в стиле папеньки, каждое второе слово – французское, длинные, с обязательной музыкально-риторической каденцией в конце предложения, длинный, весь в папеньку, нос на сеточкой гравированном портрете с форзаца – все это каждую ночь слушают героиня и ее муж, и муж устало, скорее по привычке, принимается ревновать, обрушивает с койки целый кавказ обид, вспоминает мать-билетершу, своего учителя, убитого берией лично, в кабинете рюмина на лубянке, своего деда-князя, не пожелавшего (истины ради) после революции возвращаться из берлина, где он учился у гуссерля феноменологической редукции[60] и попал в концлагерь при нацистах за отказ отказаться от учителя, ворчит и ворочается муж героини – она же не слышит, ловя ускользающий неприятный голос диктора: читает медленно, с правильной расстановкой знаков препинания (слава богу, без выражения) – читают роман о ее жизни, так странно, она совсем не похожа на себя, как можно быть таким слепым, таким… нечутким, стучит в дверь соседка, нет ли подсолнечного масла: утром купила рыбу в центре, жарить не на чем, часа полтора стояла, палтус, сами знаете, какой мороз – почему она постучала только теперь? ведь полчаса уже стоит под дверью слушает, может быть, у них нет приемника? да нет – муж прораб на прииске, цветной телевизор, мотоцикл, транзистор, японский конечно, не включают они никогда, ничего, кроме телевизора, так орет, особенно на фигурном катании, стенки-то – прессованная бумага, почему же все-таки она стояла под дверью? непонятно разве? муж смолкает и сопит, соседка уходит, оглядываясь на прощание, волна съехала, верньер настройки ломается и свободно снимается со стержня, сюжет теряет почву под ногами, и последним вспоминается молчаливая встреча с героем в автобусе, в тускло освещенном автобусе среди метели и тьмы, короче говоря, взаправдашний роман с романом внутри, опять же без влияния упомянутого уже «дара», роман с непременными элементами социальной антиутопии, с необычными заведомо политическими прогнозами, автор не поскупился на цвет и горные пейзажи, вся основная деятельность героев как бы за кадром, можно догадаться, что герой – лицо автобиографическое, не только писатель, но и активный деятель оппозиции, героиня со всей семейной жизнью вышла схематично, много диалогов с многозначительной философской претензией; из пяти коридорных собеседников роман читали трое, хотя еще не опубликован: автор явно человек тщеславный, для перепечаток денег не жалел, и роман получил хождение еще в рукописи, вот-вот выйдет не то в «ардисе», не то «имке»[61], слухи противоречивые, автор не препятствует их распространению, но держится крайне необщительно, мало кого принимает, говорят, не пьет и не курит, на чем же, интересно, он торчит? – тут нет ничего удивительного, оживляется горьковский возвращенец, проснувшийся на «не пьет и не курит…», ничего странного нет, пильняк тоже не пил и не курил – торчал на молоке (см. сб. «как мы пишем?», прибой. Л., 1928)[62], странная форма кайфа, но ведь и на кумысе торчали целые орды казахов – чего же здесь удивительного? конечно, роман никому по-настоящему не нравится, но, говоря объективно, вещь значительная, а формально просто-таки небывалая в русскоязычной литературе: состоит из одной фразы, первая достойная внимания попытка применить европейскую технику сплошного письма, а роман мартынова как же? сорок страниц сплошного текста[63], простите, там чистый эксперимент, а здесь хоть и запоздалые, но плоды сорротогриевского огорода, я ведь году в 63-м видел натали соррот, сам видел: по слухам, очаровательная наташенька сорокина, приезжает в комарово пятидесятилетняя француженка