Жена могла ему сказать, что дети ни при чем, они – уже есть, да и не все здесь брошенные, сбытые, те, от кого избавились, кого не захотели… ты вспомни, твой отец рос, между прочим, безотцовщиной… да, сейчас не война, но тоже, знаешь, перемены, которые людей ломают, гонят, как палую листву, и не выдерживают многие, легко назвать их всех скотами, а детей – отбросами…

Щебенка в ход, откуда ни возьмись, пошла, и в кровь была разбита бровь у бритой и неотличимой от мальчишек девочки, колготочной, фланелевой, в зеленочных клевках.

На крик гусыней прибежала воспитательница, полуседая, рыхлая, в трехсотрублёвых распродажных брюках под ветхим, но чистым халатом. Упав перед ребенком на колени, не стала дергать и ощупывать без толку, а сразу задрала за подбородок кривящееся жалобное личико, сноровисто, с досадливым шипением, с нажимом промокнула намотанным на палец носовым платком. Споткнулась взглядом о Камлаева:

– Мужчина, что вы тут? – морщинистый вощеный лобик, полуседые щипанные в нитку бровки, одутловатое простое деревенское лицо, задерганная женщина, на взводе: их сколько у нее тут? тридцать? И надо их всех на виду, следить постоянно за тем, чтоб никто никуда не залез, не навернулся, не схерачился, не насадился, не расшиб. Но что-то в ней было, не только служебное рвение – что-то прочнее, глубже, материнское: не только мучилась она тут с ними, но и кормила каждого… не по пайковой норме, не казенным, а собой.

Камлаев вдруг увидел это, понял, что вот на ней, усталой и замотанной, не меньше в этом мире держится, чем на иных «заметных исполнителях», другое держится, то, что обыкновеннее и труднее всего, животное вот это, земляное, непримечательное и неблагодарное – такой живой распоркой она поставлена в самой первооснове жизни, вот в этом заштатном детдоме, и если б не она, то тут бы обвалилось, схлопнулось и полный наступил бы мрак… поэзии тут никакой… вот у нее, конечно, и своих, утробных, выкормленных, двое, помимо этих вот, казенных… наверняка потаскивает с кухни вместе с поварами, домой притаскивает в сумке завернутыми в жирные салфетки детские котлеты, бананы-груши, жареную рыбу – ну так, по малости, вот только то, что остается от детей и не выбрасывать же ведь… и устает – сил нет, и проклинает, но ведь держит.

– Пожалуйста, простите за вторжение – я по личному делу. Вот Нина Александровна вчера к вам приезжала… она уже уехала?

– А вам зачем, вы кто?

– Я… муж. Мы просто… как сказать… вчера немножечко не поняли друг друга. Вот разминулись просто, и теперь ищу.

– Это как же вы так разминулись? Буквально час назад уехала.

– У вас здесь ночевала, да?

– Ну, да… а вы не знали?

– Да-да, конечно, что-то я… Как вас зовут, простите? Скажите, Мария Петровна, и часто она приезжает, давно? Я… я работал просто за границей и как-то бы хотел сейчас…

– Вы меня извините, мне некогда с вами. Миша! Миша Зажилов! Куда ты полез?.. Вот видите. Вам лучше, наверное, будет с заведующей… вы к ней обратитесь, к Марине Степановне. Войдете через главный вход и сразу же налево до конца по коридору.

Все было чисто, гуси-лебеди по стенам, лиса, журавль, кувшин, квакушки в золотых коронах; у каждого воспитанника был свой шкафчик с потешной нашлепкой на дверке – забавный слон-очкарик, державший зонтик в хоботе, задиристый бобер в боксерской стойке; на кухне и в раздаточной гремели ложками, ножами, со скрежетом тянули противни из духовых шкафов, горячий дух сдобы далеко разносился, бил в ноздри; Камлаев миновал столовую, в которой кормили манной и овсяной кашей (в горячей белой жиже с комками или хлопьями – искусно вырезанный ложкой шарик сливочного масла), картофельной, морковной, рыбной, творожной запеканкой, рассольником с перловой крупой, безвкусными противными омлетами со ржавой корочкой, похожими на поросячьи уши ломтями серой вываренной колбасы, картофельным пюре, поили кипяченым молоком, кефиром, киселем, компотом из черных сухофруктов. Еще оранжевый, с морковкой и барбарисом, плов, морщинистые яблочки, сочащиеся липким соком груши, по праздникам – румяные оладьи с почти что антрацитовой каймой, с вишневым или яблочным вареньем… нет, это не про них – тебя закармливала родина до сытого рыжка, любовно надзирала глазами толстых поварих, как уплетаете за щеки, до треска за ушами…