– О-о! Да у тебя уже холодный нос. – Он протянул, как будто выставив диагноз; себя как будто видел в зеркале – смутно знакомый кекс, приап обыкновенный, немного обрюзгший патриций времен имперского упадка обезоруживающе склабился, шептал горячие слова, на автомате заставляя ртутный столбик проходить деления «холодные», «вся мокрая»…

Она отстранилась, отдернулась с хмурой миной, но так, что стало ясно: в следующий раз уже не отодвинется… но это не спасет – новые лица, новые тела… Тогда зачем тебе еще одна другая жизнь, другое тело и еще одно лицо? Зачем, когда ты точно знаешь, что роднее лица не будет, чем у нее, когда ты с ней, у маленькой надменно-близорукой женщины с засохшими ветвями безжизненных яичников и закупоренной наглухо для новой жизни маткой?

Вдавил до упора зазубренный ключ в тугую неподатливую скважину железной двери, накрыл ладонью Джеммины лопатки, подпихнул.

– Ой, я не вижу ничего. Мы где?

– Ты оказалась в логове маньяка, детка, – он крепко взял ее за пояс, взвизгнувшую радостно, ребячливо, ковровой скаткой бросил на плечо и двинулся по круто забиравшей вверх скрипучей деревянной лестнице под причитания и фырканья: «Куда мы едем? Стой!..», толкнул дверь в маленькую кухню и поставил хохочущую Джемму на ноги; она дурашливо не удержала равновесия, припала к Эдисону длинным тонкокостным телом, щекотной будоражащей тяжестью, дала почуять себя всю под платьем, и еле удержался от того, чтоб погасить мгновенное затмение ее горячим ухом, ждущими губами, тугой маленькой задницей. И щелкнул выключателем, лицо ее приобрело испуганно-сосредоточенное выражение – и двинулась по комнате исследовать мужскую незнакомую приватную вселенную: сияющее черным лаком драгоценное фортепиано Блютнера, чугунный допотопный АНС, привинченные к полу металлические стеллажи с конвертами пластинок и коробками CD, листки, разложенные на столе и испещренные гроздьями точек, измятые, будто живые, волнующе плотные от старых и новых чернильных пометок… сейчас протянет что-нибудь из «Мастера и Маргариты», из сериала про Коко Шанель и многодетного Стравинского – штампованные, общие мозги, ризома, образованная ста пятьюдесятью миллионами сидящих на Останкинской игле… «Я никогда не понимала, как выдумывают звуки»… ну, ладно пусть хоть так, какая-то живая неправильность хотя бы.

Она как будто собиралась поселиться тут надолго, и, значит, надо разделить все вещи на те, которые ей можно трогать, и те, которые ни в коем случае нельзя… принюхивалась к запахам тяжелых голландских табаков… откуда только эта собачья, нерассуждающая вера в них, что, подобрав на улице, берешь ее в свое тепло до гроба, сворачиваться здесь в калачик у огня?.. ведь сколько били их по голове, давно уже пора было втемяшить понимание, что с ним – не навсегда, что это сразу видно, с кем не навсегда… нет, все равно опять на те же грабли, и каждая очередная история с мужчиной начинается с неистового убеждения себя в том, что сможешь захватить и удержать, опутать и поставить от себя в зависимость, достаточно «хотеть всегда», оповещая эротическим поскуливанием о своей готовности, достаточно лишь будет пропитать мужскую территорию щекотным духом жареного лука и сытным – обжигающе-горячего борща…

Скользнула, как кошка, запрыгнула, уселась на диван с ногами. Камлаев выставил на стол ополовиненную бутылку «Бехеровки», включил электрический чайник, уселся напротив.

– Ты ничего не говоришь, – взглянула преданными, наводненными бездомностью глазами, – с кем ты сейчас, чего ты ждешь.

– А надо? Ты все сама сказала про меня… в общем, довольно точно.