– Да уж никого нет, – словно угадав его мысли, сказала Клава. – Рабочий день-то закончился.

– Да начальник тут шастал…

– Начальник пошел…

– Вернуться может.

– Не вернется…

Клава короткими толстыми пальчиками подхватила кружок колбасы, медленно выпила, поморщилась и, жуя, произнесла:

– Горькая… Ух!..

И, прожевав, похвасталась, не удержалась, хотя и просил ее Гордеев не разносить по округе.

– Начальник теперь через меня всегда проходит… – Упреждая возможные вопросы, пояснила: – Он теперь тоже выпивает. Каждый день.

– Во дает… А на вид не скажешь, – удивился Миша-маленький. – С тобой, что ли?

– Отчего ж… Я ему неинтересна… Как некоторым… В подсобке.

Я ему там закуски приготовлю, бутылочку поставлю, а сама у прилавка…

– А чего ж он дома не может?

– Стесняется… Говорит, одному неловко, а в компании не положено.

– Бедняга, – искренне пожалел Миша-маленький, вылил себе остатки водки, выпил, не закусывая, закурил папиросу, грубовато поинтересовался: – Ну, хоть щупает?

– Кто?.. Гордеев?.. Да он же старик, – хихикнула Клава.

– Старый конь борозды не испортит…

– По мне, так лучше пусть молоденький егозит. – Клава опять хихикнула и поглядела на Тиму.

Тот смутился, потянулся к стакану, но Миша-маленький остановил:

– Вам хватит… Мы вот с Клавой сейчас портвейнчик допьем, пока видно еще…

И он, подняв бутылку, постарался чего-то разглядеть в уже ощутимых сумерках, налил в стакан, протянул Клаве, и та, не спуская глаз с Тимы, опять так же медленно выхлебала не закусывая.

Миша-маленький долил остальное, быстро выпил, соскользнул с нар, не терпящим возражений тоном сказал:

– Пошли купнемся, засиделись…

И первым вышел в начинающую густеть темноту.

Подождал заторопившегося следом Жбана и пошел к дыре в заборе, открывающей, помимо ворот, уже запертых, самый короткий путь к реке. Оглянулся еще раз, за Жбаном шел Приблуда. Остальные, похоже, задерживались, и Миша-маленький не стал их ждать, быстро спустился на пляж с еле различимым противоположным берегом, бросил на песок одежду, голяком вошел в реку и поплыл, громко фыркая и шлепая в темноту, метя на бакен, покачивающийся на самом стрежне, но на полдороге передумал и так же шумно вернулся обратно.

Жбан и Приблуда разделись, но купаться не стали, они лежали на остывающем песке, и Миша-маленький, раздвинув пацанов, лег между ними, стал поглаживать упругую и источающую сухое тепло спину Жбана, волнуясь и с трудом сдерживая себя.

– Чего хорошего в этих бабах, – вдруг вырвалось у него и захотелось рассказать, как по возвращении с отсидки попал он в притон, где обмывали волю познавшие нары, и крепко пьяного, ни разу не целованного, положили его между двух голых баб (одна из них была толстой и противно пахла, а другая – до жалостливой тошноты худой), и хозяин притона напутствовал его словами, что все бабы устроены одинаково, нечего в них искать загадочного и сладкого, у одной только мяса больше, а у другой кости гремят, и как ему ни противно было, но с помощью горячих женских пальцев он положенное сделал, потыкался в одну и другую и тут же сбежал, теперь уже совсем не сомневаясь, что гораздо приятнее лежать на нарах, обнявшись с такими же пацанами, как сам, ощущая запах здорового мужского тела… – Лучше мужской дружбы ничего не бывает… – потянул он к себе ладное тело Жбана, почувствовал его сопротивление, неохотно убрал руку, сел.

– Я тебе финку сделаю, – негромко пообещал Кольке, успокаиваясь.

И, поднимаясь, велел:

– Давайте-ка по домам… И чтоб мамкам не проговорились, где вино пили… И вообще, обо всем, что мы говорили, молчок… Десятка с прокладкой…