на столкновеньях чуждых рас, —
закатной мглы – и тьмы азийской.
…Вдове Поэзии российской, —
его последней болью ставшей
в два пополудни, в смертный час, —
судья лишь Бог, его пославший.
И неподсудной быть – для нас.
1985–1987
«Лишь при лампе, в ночи златоглавой…»
Лишь при лампе, в ночи златоглавой,
мне покойно – и хочется жить,
заслужив это горькое право
до рассвета с тобой говорить.
До холодного тусклого света,
до неяркого нищего дня…
Голубая, всегда в эполетах,
как живая, идёшь сквозь меня,
осенённая бывшею славой
(и её ты сберечь не смогла),
над тобой простирает двуглавый
закалённые в битвах крыла;
да сияет над грязью и потом
Православья великая твердь
(осквернённых святынь позолота,
на года онемевшая медь);
да нечаянным жаром согретых
свет и мука любимейших книг
(дорогие глаза на портретах
незабвенных страдальцев твоих), —
вот и всё, чем была ты и стала,
чем, возвысившись, в мире жила…
В муках новую веру рождала —
и больное дитя родила.
И пленясь им, худым и беспутным,
ради этих н е я с н ы х к р о в е й
ты в пути и во сне беспробудном
пожирала родных сыновей.
А очнувшись, всплеснула руками,
огляделась в печали кругом
и глушила слезу кабаками,
опиваясь дешёвым вином.
И тебя ли – родную – мне славить,
волоча, как подстреленный, стих? —
Но дороги твоей не оставить,
но себя на земле не представить
без кровавых преданий твоих.
1987
«Сколько зим, сколько лет и который уж год…»
Сколько зим, сколько лет и который уж год
без креста, без звезды по могилам…
И всё полнится список калек и сирот.
Что в тебе бесновалось, незлобивый род,
что вело тебя веком постылым?
Ах ты, горькое горе, людишки-людьё,
Русь моя, пьянь, да рвань, да тоска, да тоска без предела.
Помрачась, отдала на закланье в жидьё
его белое Царское тело.
И для горстки ушедших в поход Ледяной
чёрный саван в приданое шила,
и, утративши веру, глядела с мольбой,
как во мглистых степях над казачьей рекой
ищет смерть в искупленье Корнилов.
Мы прекрасной земли
уберечь от врага не смогли,
тёмен край наш и дик,
запустел Богородицы дом, —
только как мы с ума не сошли,
только как мы с ума не сойдём,
видя смертные корчи единственной этой земли!
И одно нам осталось: хранить наш великий язык,
чтобы дальний потомок наш мог
ведать смысл давних слов в своей светлой и ясной дали —
муки, совесть и Бог.
1994
«И вот зима ступает на порог…»
И вот зима ступает на порог.
Окончен бал, и ветер свечи тушит.
И дышит вьюгой, задыхаясь, Блок, —
и н о й зимы предчувствуя удушье.
А завтра – кровь позор страны закон
временщиков нагайка хам диктатор, —
и новой ложью вызолотят трон.
И крест несёт последний Император.
1986
Никитский бульвар
Стонет весь умирающий состав мой,
чуя исполинские возрастанья и плоды,
которых семена мы сеяли в жизни, не
прозревая и не слыша, какие страши-
лища от них подымутся…
Над нами твердь звезда ми зажжена.
И ветр сквозной. И кривизна земная.
И в поднебесье скверная луна
плывёт из Гамбурга,
куда не зная.
Века разбоя. Клевета. Хула.
Но был наш замысел смирен и кроток,
покуда в ум заблудший не вошла
мысль чуждая, чужих умов забота.
Земля! Отечество! – не звук пустой.
Кто люб, тот бит, – поймёшь не по присловью.
Тобой живёшь – и говоришь с тобой
и с ненавистью, и с любовью.
Отечество! Земля! – худая мать,
степные сны, проклятые вопросы.
Извёл и жизнь, и век – тебя понять,
в чужих краях душой, —
о с т а л с я с н о с о м.
Полным-полна печаль твоих дорог!
И в оный день, в неясном вечном шуме,
себя сжигая, замолчит пророк, —
войдёт убогий в з н а н ь е —
и безумье…
1987
«…И сходили, как в пропасть, в могилы одни…»
…И сходили, как в пропасть, в могилы одни,
и чуть брезжили давние – прежние – дни,
и заря кровенела зловеще и трезво, —