сна хрустального раздвигая,
мы плывём – две большие рыбы, —
наготы своей не скрывая.
II
…Здесь так бессонница легка
среди просёлков полевых.
И так пронзительна строка
в глубинах наших вековых.
Бог мой, какие имена!
В какой компании по нраву
ты проводил часы без сна,
а у раскрытого окна
молчала ночь, и никли травы,
такие слыша имена!
Что ж, связь времён не прервалась.
Неслышно дождик моросит.
Светает. Утро близко. Час
тысячелетия Руси.
1994
«…А сегодня подумалось мне: одиночество – враг…»
…А сегодня подумалось мне: одиночество – враг,
коль других догонять, в словоблудье пустясь без оглядок,
и – чужие глаза подпуская на шаг —
приводить свою душу в порядок.
И за то, что живу как хочу, – как не смеете вы,
клевета окружает меня (как кружит вороньё),
оплетая тенётами, густо сплетая враньё
вкруг её —
бесталанной моей головы…
1997
Волки
…Сладок жаркому горлу отравленный снег,
правя волчьи законы, жестокость людская
провожает безумцев, отставших от стаи,
взглядом чёрных стволов, что следят не мигая
из-под жёстких, стальных, несмыкаемых век;
но, покинувший стаю, я выверил бег
по тропам одиноким, по высям безумья, —
где душа холодеет в безмолвье и шуме,
где ни страха, ни боли – лишь солнце да снег,
где тебе полагается ночь на раздумье,
ибо только безумный теперь человек…
1984, 1987
Сумерки
…Свет фонарный, неверный рассеянный свет,
распластался в листве заоконной осины,
чёрной ветки в стекле начертав силуэт,
усечённой её половины.
По углам,
у гардины,
где копится мрак,
стих мой плачется чистою горлинкой.
И пора бы писать,
да руки не поднять,
да с постели не встать…
Всё же этот барак
не парижский чердак
и не милая Русская горенка.
В этой комнатке злой —
неприютной, чужой,
где давно не белённый навис потолок,
где обои со стенкой расходятся,
я грущу не один, —
надо мною мой Бог,
Пресвятая моя Богородица…
1997
Острова
Земля большая, как вода,
меня не помнит и не знает,
и между нами навсегда
легла пустыня водяная.
С тобой – не рядом, каждый миг
тобой живёшь, тобою дышишь.
И как ни пой, а ты услышишь
лишь оскорблённой мысли крик.
Я твой неузнанный двойник,
я плоть твоя, а ты – не знаешь,
но перелётных птиц своих
весной привычно насылаешь
на голый камень скал моих.
…И будет скорый день, когда
я опущусь на дно морское.
Седая строгая вода
меня от глаз немилых скроет.
Я жил.
Я умер.
Я на дне.
И – как всегда —
по смерти славя,
ты тотчас вспомнишь обо мне,
меня не помня и не зная.
1985; в электричке «Москва – Петушки»
«Юность, юность моя! Отшумела, отпела…»
Юность, юность моя! Отшумела, отпела,
отзвенела в застольях весёлых с друзьями.
Ты как поезд, что ночью – теряясь в туманных пределах, —
всё мелькает ещё хвостовыми огнями.
И уже не догнать его. Нет, не догонишь!..
Торопясь в эту вольную жизнь заглянуть поскорее,
лишь последние светлые слёзы уронишь:
мы так глупо и непоправимо стареем.
Юность, юность… Пропахшие дымом ладони,
пятачок фонаря, окружённый ночными тенями,
проходные дворы, – хорошо, что я вовремя понял:
иногда не прямее спрямлять расстояния вами.
Ты прости меня, слышишь? Не дай вспоминаться упрёком
за бездумность твою, что осознана мною раскаянно.
Ты тесна для меня. Я надолго уйду и далёко.
Я прощаюсь с тобой, городская окраина.
1981; из рукописи книги «Городская окраина»
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ
«…Что же до времени суток, то я выбираю ночь…»
…Что же до времени суток, то я выбираю ночь.
Покров её темноты, шуршащее чёрное платье.
И радость свободных тел, когда все одежды – прочь,
и солоность спелых губ, и жадность слепых объятий.
Когда искажён любовью и страстью нездешний лик, —
не властвует строгий ум, но царствует тело мудро.
Ещё потому, что радостен светлый, усталый миг,