Отваливается, как челюсть,

Мерцает, тлеет, пышет жаром,

Глазеет грудой леденцов.

И в пальце застревает жаром

И не снимается кольцо.

Меж столиков под липой

Шпион тебя искал.

Смешон его оскал

И прядь ко лбу прилипла.

Пришла бы ночью на вокзал —

С собою он тебя бы взял.

Любила бы всерьез —

Тебя бы он увез.

Там шубы меховые

И снежные поля.

Там розовая водка

И пьяная земля.

Когда бы не был он убит,

Когда бы он – меня любил,

Я босиком за ним бы шла,

Я нагишом за ним бы шла!

Едва апрель заморосит,

Шпион по парку колесит,

И пули клювами торчат

Из головы и у плеча.

Он заикаться перестал

И повторяет неустан…

– Лорелей,

Лорелей,

Лорелей…

– Трижды эхом в груди моей!

Вот грузовик забирается в гору.

Вот проезжает по темному бору.

Крутит баранку шофер полусонный,

Не отгоняя летучие сонмы.

Плач комариный, лягушечьи клики,

В недрах машины дремучее пенье,

Степи сухие и странные блики

Он не доводит до точки кипенья.

Едет и грезит в тесной каморе,

И перед ним открывается море.

Черным и серым оно полосато.

За морем Турция. Пляжи пустеют.

Вот он свернет ко знакомому саду

И отлежится в хозяйской постели.

Сверток укутан в льняную салфетку,

Слоем фольги запеленут,

Толстой бумагой, за ней – папиросной.

Рыбы плывут и плывут и не тонут.

И, обнажая, бумага хрустит.

Птицы умолкли. Натура простит.

Тайной картинки огни и салюты,

Алые сполохи, зеленые зарева,

Дивы народной голые плечи,

Светлые волосы, темные брови,

Ноги в лазурных, ажурных чулках!

Собачонкою кусачей

Были в доме недовольны.

Грязно-белая и злая,

На людей она бросалась.

И собаку отослали

В золоченые конурки,

В дом призрения собачий.

Воротившись из гостей,

Видят: в темной преисподней

Вымороженной передней,

На подстилке позабытой,

Обхватив ее руками,

Спит любимый арапчонок.

Он, заслышав голоса,

Приподнялся на локтях,

Вытянулся и промолвил:

Я из рода бедных Азров,

Полюбив, мы умираем!

Он вина в единый сливает графин.

На четверть алмаз обратился в графит

И мусор сбегается в шар.

Противоположности перетекают,

Дукаты в ночи из себя возникают

И вещь обычайнейшая ни с чего

В иное себя кувыркнет существо.

Скупец, точно розы, растит медяки,

Сохранностью желтой бумаги гордится.

Любой волосок из увечных седин

В его инкубаторе переродится

В живое дите. И для этой-то цели

По дому, как кошки, урчат колыбели.

Младенцев, покуда они голосят,

Кустами пора пересаживать в сад.

Черешни срываются дюжиной пястей,

Шипы состригаются дюжиной пастей.

И я, вызревая в траве у крыльца,

Губами тянуся к подошве скупца.

На горячей траве лежат

Молодые сестра и брат.

Хотела сказать «Господи, прости»,

А вышло сказать «Иванушка, братец,

Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»

Тут псы бегут – они лежат,

Тут пни цветут – они лежат,

Снега пойдут небесные —

Они лежат, целуются.

Снимают платье разное,

Цветное, безобразное.

Лежат, не налюбуются,

Белея одинаково,

Лежат, неопорочены,

Без всякой червоточины.

Достали красного вина,

Он выпьет – и она попьет.

Для вящего веселия

Надели ожерелия

И отдыхают бражники.

Тогда приходят стражники.

– Бежим в камору слезную,

За ворота железные.

То подземелье лютое

Все золотом обутое,

Коврами сплошь покрытое,

Гвоздочками обитое!

Когда замки сломилися

И ворота открылися,

Укрывище позорное —

Все в угольях и черное.

Чего нашли в сухой золе —

С молитвой предали земле.

Из той земли девятый год

Простое деревцо растет,

Болезное и хилое.

Там и почили, милые.