Подобные объяснения могли пролить свет на происходившее с некоторыми людьми. Но меня не столько интересовали способности психоанализа разъяснять те или иные вещи, сколько вопрос, способны ли эти объяснения, и если да, то насколько, помочь мне и моим товарищам выживать, сохраняя свою человеческую личность в нечеловеческих условиях. Общение с узниками, независимо от того, проходили они психоанализ или нет, убедительно свидетельствовало, что в решающие моменты побудительные мотивы поступков абсолютно неважны, важны лишь сами поступки. Пускай психоанализ мог объяснить их причины, зато среда напрямую влияла на поступки людей – правда не всех.

Поначалу смутно, а затем все более отчетливо я видел, что поступки человека вскоре меняли его личность. Стойко переносившие заключение становились лучше, те же, кто поступал дурно, падали еще ниже. Причем эти перемены, во всяком случае так оно тогда казалось, происходили вне зависимости от прежней жизни и прежней личности человека, по крайней мере вне зависимости от тех аспектов личности, которым психоанализ придавал большое значение.

В условиях концлагеря просто не получалось рассматривать мужественные, связанные со смертельным риском поступки в категориях психоанализа, таких как проявление инстинкта смерти, обращенная внутрь агрессия, стремление проверять на прочность свое тело, маниакальное отрицание опасности, желание демонстративно насытить собственный нарциссизм и проч. Эти и многие другие интерпретации были бы правомерны в рамках глубинной психологии (психологии бессознательного), где они безусловно применимы. Представлялось более чем неуместным интерпретировать мужественное поведение заключенного в пределах спектра углубленного психоанализа. Сам по себе психоанализ от этого ничего не терял, зато из-за этих шокирующих изъянов сильно упал в моих глазах, чего я никак не ожидал.

Действия человека в критической ситуации, понял я, никак нельзя выводить из его внутренних скрытых мотивов, чаще всего противоречивых. Ни его сновидения, ни его спонтанные ассоциации или сознательные фантазии не позволяли верно предсказать, как он поступит в следующий момент – рискнет ли жизнью во спасение других или бросится в панике предавать их ради мнимой выгоды.

Пока действия окружающих не несли прямой угрозы моей жизни и представляли для меня скорее теоретический интерес, я мог позволить себе считать бессознательные процессы других людей равнозначными их внешнему поведению, если не более значимыми. Пока моя жизнь текла своим упорядоченным чередом, я мог позволить себе верить в то, что работа моего бессознательного была если не моим «истинным» я, то определенно моим «глубинным» я. Но когда в некий момент от моих действий зависела моя жизнь, а в следующий момент – жизни моих товарищей, я понял, что мои действия гораздо больше выражали мое «истинное» я, чем мои бессознательные или подсознательные мотивы. А еще эти действия, как мои собственные, так и других людей, очень часто шли вразрез с тем, что можно было бы вывести из работы бессознательного. И я уже не мог соглашаться, что вскрываемое методами глубинной психологии и составляет «истинную» натуру человека. Все происходящее в бессознательной сфере, безусловно, истинно для человека и составляет часть его самого и его жизни, но это не есть «истинный» человек.

Повторюсь, что проще простого объявить и принять, что человека определяют совокупность его ид, эго и супер-эго[11], что человек есть совокупность своего внешнего поведения и своего бессознательного. Однако дело не в том, существуют ли эти компоненты, а в том, каким из них и в каком сочетании прежде всего уделять внимание, чтобы жить хорошей жизнью и построить хорошее общество; чтобы изменить окружение и педагогические методы, чтобы достичь баланса справедливости.