более мгновения, охотница, столкнув в сторону поверженного зверя, не без труда встала на колени и на ощупь нашла в снегу упавшее ружье. Расслабляться

было нельзя – вокруг могли быть другие волки. Только сейчас, протерев снегом

глаза и разглядывая убитого хищника, она почувствовала страшную боль во

всем теле…

В доме Софии икон не было, но иногда я видела, как старушка моли-лась, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами.

– Молитва – это то, что отличает нас от зверей, – говорила она мне. – И

уж коли мы стоим над ними, то должны разумно и не жестоко к ним относиться.

– А о чем ты молишься, София? – спросила я ее как–то.

– Благодарю за маму дорогую, что мне дал. И за трудности жизненные, что научили жить честно. Тому, кто трудится до пота, редко плохие мысли в

голову лезут. Некогда.

– А Вы знаете, что София означает «мудрая»!

– Какая мудрая! Неграмотная я. Книгу только на расстоянии и видела.

Даже боюсь в руки взять, а ты… мудрая! Вот шкурку отделать – это я мастерица.

Мои никогда не портятся. Секреты знаю. Вон, видишь волчью шкуру на полу?

Так ей уже лет пятьдесят. Как новая. Я с ней не расстаюсь. Напоминает о том, что в тайге надо быть всегда ко всему готовым.

– Вы его сами добыли, София? – спросила я восхищенно. – Огромный!

– Это он меня почти добыл, – усмехнулась старуха. – Зимой это случилось. Волки в это время злее. Зачем я тогда по тропам бродила, не помню.

Только прыгнул он на меня сзади. Ни шорохом себя не выдал, ни звуком. В

сугроб сразу утоптал. Хорошо, я до этого, перед выходом, глоток водки сделала.

Не для согрева, не думай. Это народ сдуру придумал, и замерзают потом, бед-ные. Просто почему-то лицо не так мерзнет от этого дыхания. Мама научила.

Так у меня от этого глотка злость откуда-то появилась звериная. Он мне плечо

грызет, к шее подбирается, надеется, кровью изойду и ослабну, а я обхватила

его туловище ногами, повисла на нем, а руками за челюсти схватила и начала

давить на них.

София сложила руки и показала, как, чтобы мне было понятней.

– Сердце у волка заколотилось бешено. Почувствовал, что конец. Тут

я ему из челюстей ножницы и сделала. Шрам на голове и на лбу, видишь? На

плече еще хуже. Главное при опасности – не допустить страх в мысли. И ружье

будет в руках, а не выстрелишь.

Я занималась хозяйством и не навещала Софию дня три. Отношения у

нас были очень теплые, и все же старушка иногда давала понять, что у нее своих

дел тоже хватает. Закончив с праведными домашними трудами, я, прихватив с

собой пачку индийского чая, наконец отправилась к своей замечательной под-ружке. Калитка была заперта, а это делалось только тогда, когда София куда-то уходила. У нас было множество своих знаков, по которым легко узнавалось: приходила я или кто чужой, дома ли хозяйка, куда ушла и когда будет. Дело в

том, что София панически боялась представителей власти. Тот ужас, который

передался ей с рассказами матери о жизни за проволокой, никогда не покидал

ее, и она дрожала при одной мысли о тюрьме. А тут появился новый участковый.

Молодой, неопытный, но рьяный. Когда его вызывали по поводу разборок или

поножовщины, он обычно прятался, а тут, прослышав от кого-то о «старухе из

леса без бумаг», начал неожиданно проявлять служебное рвение. Несколько раз

он тарахтел мимо нас своим мотоциклом, направляясь к старушке с визитом.

Мне София призналась, что, заслышав звук мотора, выставляла оконце, выхо-дящее в огород, и убегала в тайгу. Тогда же у нее впервые заболело сердце.

Я решила посмотреть – нет ли других знаков. Ведро, означающее, что

она ушла, не было выставлено. Значит, дома. Потрогала дверь. Не заперта.