Мысли разбрелись у деда,

Настоящей – ни одной.

Он теперь не знал, не ведал,

Как же поступить с женой?

Покориться? Вдруг осудят…

Долго думал и тужил.

«Пусть хоть раз по-бабьи будет». —

Неожиданно решил.

Трудно штурмовать науки,

Да еще на склоне лет.

И совсем не ради скуки

Засыпал над книгой дед.

День за днем и год за годом

Рос и богател колхоз.

Вместе с трудовым народом

Дед идейно тоже рос.

А затем рабфак. И снова

Не жалел в работе жил.

Фронт. Потом – по стройкам новым.

Так до старости дожил.

Время в памяти листая,

Вспоминает он всегда,

Как «ликбезом» жизни стали

Те далекие года.

По радио на стареньком столбе

Звучала музыка. И, позабыв о бедах,

Спешили люди, как домой к себе,

На площадь, чтоб отпраздновать Победу.

И нас, мальчишек, радостью несло

На торжество, подаренное маем.

Бурлило одряхлевшее село,

Как речка в половодье, лед ломая.

Трибуной для ораторов тогда

Служила пароконная телега.

И женщины, взобравшись без труда,

Делились горем, как случалось хлебом.

В тех горьких незатейливых речах

Еще искрилась робкая надежда:

Отобранных войною повстречать.

Но их дождаться надо было прежде.

Ведь многих диким росчерком пера

Война приговорила к вдовьей доле.

Кому-то не пришла еще пора

От похоронки надрываться болью.

Мы, дети этой проклятой войны,

Не понимая важности момента,

Победным ликованием полны

Топили голоса в аплодисментах.

Всплеснула где-то жалобно гармонь,

Несмело в такт ей женщины запели.

Гармошка – есть гармошка, только тронь,

И взвихрится душа шальной метелью.

Веселье смыло тяжкую печаль.

Частушка с плавной песней громко спорят.

Купалось счастье в солнечных лучах,

Стесняясь переплаканного горя.

В сторонку сбились кучей мужики —

Фронтовики в поношенных пилотках.

Кто без ноги, а кто-то без руки,

Считали деньги на бутылку водки.

А дядю Ваню (без обеих ног)

Уже нахально мучила одышка.

И он друзьям ничем помочь не мог,

С утра успел хватить немного лишку.

Веселье потянулось по домам,

Но мы от счастья удержу не знали.

Свободные от бабушек и мам

Окопы рыли и в войну играли.

Потом идти домой пришла пора.

И время спать для нас настало следом.

А взрослые гуляли до утра,

Все провожали первый День Победы.

Я влюбился в тыщу первый раз.

И в кого, в кого скажите, люди?

Вот она сияет без прикрас

В суете обычных серых буден.

Я тону во взгляде милых глаз.

И тоскую, когда нет их рядом.

К ней бежал бы без дорог и трасс,

Лишь бы только обменяться взглядом.

Если интересно, кто она,

Ставшая мне близким человеком?

Это – моя верная жена,

С кем живу я более пол века.

(впервые опубликовано: газета «Заря Востока», 25 августа 2011 г.)

Наконец-то я у родных тополей. Такими их и представлял. Зеленой шеренгой стоят они, будто солдаты по стойке «смирно» вдоль изгороди бывшей нашей усадьбы, стройные, высокие. Это мы их с отцом посадили. Года четыре мне тогда было. Хорошо помню. Они весело шелестят листьями. Узнали меня. Радуются неожиданной встрече.

Тополя выросли, а улица прежняя. Такая же узенькая, с изгибами в местах, где желтеют глинистые овраги, постоянно обновляемые дождями. Только стали глубже и шире. По этой улице делал я свои первые шаги, пошел в школу. На ней играл со сверстниками.

Не вижу нашей саманной избушки. Вместо нее – большой кирпичный дом под ярко сияющей на солнце оцинкованной крышей. Он обнесен глухим деревянным забором, выкрашенным в цвет тополиных листьев.

Я смотрю на рядом стоящие дома, приветствую проходящих мимо меня людей (среди них не вижу знакомых) и чувствую, будто ко мне возвращается детство. Вместо огромного глазастого дома представляю свою самануху (так называла нашу избушку мама), усадьбу, обнесенную иссохшимся ивовым плетнем.