Через несколько секунд Нинка свалилась на пол, Трындычиха впихнула Ваську в туалет, повернула ключ, бросила его себе в карман и ринулась в кабинет медсестры – кровь заливала её толстую руку… За бурей последовала невероятная, казалось невозможная, тишина, и людей в доме будто стало меньше…

– Что случилось? – спросила Наталья Ивановна, когда едва переступила порог и наткнулась на Дусю. Нянечка всхлипывала и не могла ничего произнести, она комкала платок у полуоткрытого рта и, казалось, хотела его проглотить…

Когда кое-как всё выяснилось, директриса кинула на ходу: «Попросите Галину Петровну ко мне в кабинет!» – но, обернувшись, поняла, что самой надо искать виновницу скандала.

Трындычиха неожиданно вывалилась навстречу с перевязанной рукой. Наталья Ивановна, не глядя, развернулась и направилась в свой кабинет. Сзади неё, не попадая в такт, раздавались грузные шаги Трындычихи.

В кабинете, когда они оказались стоящими по разные стороны стола, Наталья Ивановна задушенным голосом выдавила: «Ключ!» – и хлопнула рукой по куче папок, лежащих перед ней. От резкого звука обе женщины вздрогнули.

– А вы знаете, как эта паршивка…

– Ключ! – ещё тише прошелестело в кабинете и следом громово ударило: – Ключ! И вон отсюда! Чтоб вашей ноги больше тут не было! Вы или я!

– Я! – заорала в ответ Трындычиха и запустила ключом в стол.

Наталья Ивановна невольно отшатнулась, подалась вперёд, чуть согнувшись и набычившись, уставилась взглядом в пол и сквозь зубы выдавила:

– Вон, сука! Вон! А то я сейчас… – она медленно подняла взгляд, но в кабинете уже никого не было.

Дуся заглянула, поманенная пальцем, вбежала, схватила ключ и ринулась вон.

Теперь Наталья Ивановна сидела одна за столом, навалившись на его ребро грудью. Сердце колотилось, не хватало воздуха, в глазах бегали какие-то чёрные мурашки, и она никак не могла моргнуть.

«Боже! Зачем мне всё это надо?»

Романтика давно выветрилась из неё. Ещё совсем недавно она мечтала, что поедет в провинцию, в какой-нибудь заштатный детский дом и начнёт работать, работать, чтобы самой видеть, как всё меняется к лучшему, чтобы «улыбки радостно цвели» и было «счастливое детство», как она пела сама ещё совсем, кажется, недавно, девочкой, и верила, что это так будет… Потом, что это должно быть… Потом, что надо самой это делать – она же педагог с высшим столичным образованием! А дальше постепенно всё слабели «крылья песни», она опускалась на землю в страдания сиротства, обездоленности, безысходности. И те, кто мечтал, как она, уже успокоились и смирились. А те, кто грел руки на святом деле, приспособились и притаились…

«Сколько из нашей группы остались работать с детьми? Никто! – ответила она сама себе. – Никто… А теперь и подавно… Всё рушится, всё меняется неподвластно и неудержимо… Когда эпоха на переломе – плохо всем, но у одних хватает мужества хотя бы попытаться не поддаться мутному потоку, а других несёт по течению, и они сами стремятся ещё вперёд вырваться, воспользоваться его силой, отчего поток ещё стремительней и непредсказуемей… Зачем? Зачем мне всё это? А что я умею? Я больше ничего не умею, то есть вообще ничего не умею, выходит… И как жить? И зачем? Мне не одолеть её… Она права, когда уверенно кричит: „Я!“ И что делать? Хоть одного спасти… Забрать этих двух несчастных – вот и семья будет, и бежать отсюда – от этого ужаса, от одиночества и от самой себя! Мне не одолеть её… не одолеть…»

Ей стало жалко себя, так жалко! Слёзы сами собой тихо катились из глаз, и, так же как у Дуси, невольно приоткрылся рот, перед ним оказался мокрый скомканный платок, она прижимала его к губам, как все русские бабы, будто не хотела выпустить рвавшиеся наружу рыдания!