Дмитрий Иванович не спеша оделся и вышел на крыльцо дома. Песок уже подобрался к первой ступеньке.

– Зейнаб… – выдохнул он.

Каким-то чудом это полностью забытое имя всплыло в голове. Именно так звали ту верблюдицу, которая напугала Тоньку.

Дмитрий Иванович торопливо спустился со ступенек крыльца, подошел к животному, которое мирно лежало на песке, гордо вскинув голову.

– Зейнаб… – Он обнял верблюдицу и прижался к ней всем телом. Как тогда к Тоньке. И впервые в жизни пожалел, что не завел семью. Что-то та пустыня в нем выжгла. Прожил жизнь колючкой, которой противопоказаны дожди и снега. Женщины после Тоньки у него, конечно, были, но как-то лениво. Без душевного трепета.

Он зарылся лицом в густую шерсть. Верблюдица пахла солнцем, пустыней и костром. И самую малость – Тонькой.

На грядках, которые давно уже изрядно присыпало песком, цвела верблюжья колючка. Мелкие зеленые листья и нежные сиреневые цветы. А у той стены дома, которая без окон, раскидистым небольшим деревом красовался саксаул.

– Мить! – раздался голос соседки. Она стояла за калиткой все под тем же перекошенным зонтом. – Это что за зверь такой?

«Сама ты зверь», – беззлобно подумал Дмитрий Иванович.

– Я зайду? – спросила Маня.

Дмитрий Иванович оторвался от верблюдицы и махнул рукой. Затем взял лопату и начал разбрасывать по двору песок.

Баба Маня по-своему расценила его жест, открыла калитку и вошла во двор.

– Ух ты ж какая! – восхитилась она верблюдицей, стоя на почтительном расстоянии. – Поди, хорошо ей тут, у тебя? Как на юге.

Соседка, аккуратно ступая по песку, как-то бочком и неуверенно, двинулась к табуретке. Прежде чем сесть, отряхнула.

Уже привычным движением стянула резиновые сапоги, сняла носки и закопала ступни в песок.

– Знаешь, Мить, посидела так прошлый раз у тебя на солнышке – и, не поверишь, ноги болеть перестали. А ведь всего минут десять посидела.

Дмитрий Иванович, продолжая разбрасывать песок, подумал, что и его уже неделю как радикулит не мучает.

– Мить, и долго у тебя такое будет?

– Какое?

– Такое, – Маня обвела рукой двор. – У нас-то вон дождь. Залило все к чертям собачьим. А у тебя как в санатории: солнце светит, зверь чудной по двору ходит.

– Можно подумать, ты в санаториях бывала.

– Не бывала. Но всегда думала, что там именно так: тепло и везде виноград растет. Лежишь себе на песке, а виноград прям над тобой. И вставать не надо, чтобы ягодку отщипнуть.

– Дура ты, – досадливо сказал Дмитрий Иванович и воткнул в песок лопату. – Кому в санаториях этот виноград нужен?

Баба Маня отвернулась и обиженно засопела. Дмитрий Иванович подошел к кустам верблюжьей колючки, слегка подергал за ствол. Колючка крепко держалась корнями за песок. «Совсем как я, – подумал он. – Держусь воспоминаниями за ту пустыню».

– Мить, а как это получается, что у тебя солнце, а у других нет?

– А я за других не думаю.

– Я ведь что пришла, Мить! – соседка встрепенулась и шлепнула себя ладонью по лбу. – Ты Тоньку-то помнишь?

Дмитрий Иванович повернулся к Мане спиной и решил не отвечать.

– Конечно, помнишь. Столько лет сохнешь по ней…

Маня все смотрела на Митю, ожидая, что тот повернется, но он продолжал стоять спиной и нежно гладил Зейнаб по голове.

– Ну и молчи, сыч старый! Всю жизнь бирюком прожил. И сейчас от тебя радости никакой. Даже солнца людям жалеешь.

Она натянула носки, надела резиновые сапоги, не забыла прихватить корявый зонт и направилась к калитке.

– Так что там с Тоней? – крикнул Дмитрий Иванович, когда Маня уже на несколько шагов отошла от забора.

– Померла Тоня.

Перед сном он позволил себе расслабиться и поплакать. Слезы текли по небритым щекам и закатывались за ворот рубашки. Выпил рюмку водки. Помянул. Вторую пить не стал. От водки ему всегда становилось плохо. От водки не шло ни успокоение, ни веселье.