, обозначающего вязанку дров: «Можно утверждать, что топливо появляется в человеческой истории очень рано, в процессе сжигания, неразрывно связанного с очагом, как один из самых первых следов, оставленных людьми на лице земли» [Pinkus 2016: 12], – то есть еще во времена охотников и собирателей. С другой стороны, словосочетание «ископаемое топливо» выступает прототипическим понятием современности (модерна) и промышленности, которое, в частности, относилось к углю и торфу, выкапываемым из земли для сжигания в процессе плавки, а затем и в качестве топлива для паровых двигателей.

Сегодня понятие «ископаемый объект» сохраняет такое же двойственное значение. С одной стороны, мы ассоциируем этот термин с палеонтологическими открытиями – в особенности с динозаврами (кстати, это было еще одно большое увлечение моего детства). Второе же значение относится к ископаемому топливу – тем источникам концентрированной энергии, которые за последние четыре столетия принесли в мир и невероятную роскошь, и огромные беды. В этой книге я хотел бы сделать акцент на том, как ископаемое топливо и те формы культурной жизни, которые с ним ассоциируются, сами превратились в ископаемых глобальной цивилизации.

Понятие «фоссилизация» – процесс образования ископаемых объектов – имеет собственную любопытную историю. Теория Ибн Сины о действующей в мировом масштабе могучей «силе отвердения» относится к гораздо более давней научной традиции, связанной с попытками осмысления процессов биологического формирования. Представления об эмбриологии можно обнаружить в древней египетской, индийской и греческой философии – в полемике о том, какие яйца и семена и в каком количестве необходимы для формирования жизни и для того, чтобы придать жизни форму. В биологии Аристотеля, например, утверждалось, что семя содержит в себе телос (конечный результат или цель) взрослого растения; в семени всегда присутствует ожидание зрелой биологической формы. Это телеологическое понимание того, что такое формирование, эволюционировало и со временем, в расширенном виде, стало включать в себя модели, объединяющие все формы жизни. Это представление было одной из составляющих средневековой христианской веры в «великую цепь бытия», алхимического обоснования пресуществления и курьезного преформистского убеждения, популярного в XVII веке, что в сперматозоидах содержатся миниатюрные взрослые существа, известные как гомункулы[1]. Аристотелевская телеология проникла в виталистскую философию и предшествовавшие Дарвину ортогенетические эволюционные модели наподобие ламарковской, в которой рассматривалась pouvoir de la vie (движущая сила жизни, фр. – Примеч. пер.), заставляющая организмы безальтернативно эволюционировать от простоты к сложности.

Историческая телеология стала характернейшей особенностью работ Г. В. Ф. Гегеля – пожалуй, самого влиятельного европейского философа XIX века – и многих последующих эволюционных мыслителей. Гегель соединил аристотелевские идеи о семенах и конечных формах с представлением о том, что история движется вперед за счет смены диалектических циклов формализации и отрицания. Ключевым аспектом гегелевской модели всемирной истории выступала фоссилизация. Культура оказывается подобна семени, содержащему в себе гомункула зрелой формы – государства, которое конкретизирует дух и волю народа. Как только тот или иной народ достигает своей цели в исторической борьбе, можно ожидать, что он еще некоторое время будет двигаться по инерции в ископаемом, рутинизированном состоянии, которое Гегель именовал формальной длительностью [Гегель 2000: 122]