Мой живот округлялся, побуждая пациентов спрашивать о текущем положении вещей. «Да, я беременна, – отвечала я. – Предполагаемая дата родов весной в начале апреля». Я отвечала на стандартный спектр вопросов: «Как вы себя чувствуете?» (По большей части паршиво.) «Мальчик или девочка?» (Девочка. В этот раз мы узнали пол, в отличие от первой беременности, когда решили сделать себе сюрприз.) Я внезапно осознала: есть много людей, к которым можно обратиться, когда случилась катастрофа.

Все еще сидя в туалете, пытаясь собрать в кучу все физические и эмоциональные возможности, я неистово стучала по экрану, набирая сообщения нескольким самым близким друзьям и членам семьи: «У МЕНЯ БЫЛ ВЫКИДЫШ». Я не могла заставить их оказаться рядом физически, но пока из меня текла кровь, а она все еще рядом – в этом и не в этом мире одновременно, – я обратилась к некоему сообществу, к успокоению, к ощущению жизни в присутствии смерти.

Между тем Джейсон приехал домой, и нужно было передать ему инструкции врача, все еще остававшейся на связи.

– Принеси пакет! – прокричала я. – Положи ее в него, чтобы мы могли отвезти ее доктору Шнайдер.

Пришибленный, шокированный, по-своему справляющийся с травмой, он резко ответил перед тем, как спуститься по лестнице в кухню, где хранились оставшиеся от покупок пластиковые пакеты:

– Почему ты называешь это «она»?

Последнее, что я хотела от него услышать, как он называет ребенка – нашего ребенка – «это». Я не знала, какой реакции ожидать от мужа, но даже в самые первые моменты горя знала: точно не такой.

Мы молча и почти неподвижно ехали к врачу.

Когда приехали, я заставила его высадить меня на углу и ехать искать парковочное место. Кровь текла по ногам, пока я стояла там, на оживленном перекрестке Третьей Западной улицы и Уилламан-драйв, прямо напротив башен медицинского центра Седарс-Синай. Ожидая зеленого сигнала светофора, держа в руках невообразимый пакет, я кричала в телефон сестре: «Ребенок ВЫПАЛ. Она В ПАКЕТЕ». Она не могла поверить, что такое произошло. Я тоже. И все еще не могу после стольких лет.

Полотенца, засунутые в мои мешковатые штаны, продолжали пропитываться кровью. Я знала: кровотечение не остановится, пока я не рожу послед. Пытаясь отогнать мысль о том, что из меня выйдет, я описывала каждую деталь выкидыша (к этому моменту) сестре, пока стояла на улице среди ни о чем не знающих незнакомцев.

– Погоди-погоди! – сказала она. – Это случилось, когда ты была дома одна?

– Да. Мне пришлось перерезать пуповину. Она у меня тут, в пакете, чтобы доктор могла провести исследования, – ревела я, не в силах справиться с таким развитием событий на шестнадцатой неделе.

Но еще более невообразимым был тот факт, что на этой оживленной улице, пока моя жизнь, как казалось, распадалась на куски, люди продолжали жить своей жизнью. Пока я держала в руках пакет с телом дочери, а кровь стекала уже по щиколоткам, люди проносились мимо по пути на работу или в школу, на встречу с другом или по какому-то повседневному делу. Контраст был, мягко говоря, неожиданным.

Когда я начала отрешаться из-за двойственного восприятия всего этого, я словно видела себя со стороны. И в безопасности, которую обеспечивал этот взгляд, позволила ужасу овладеть собой. Я чувствовала себя подвешенной в воздухе, парящей в пространстве на стыке между жизнью и смертью; в месте, где одновременно есть травма и неверие, где уверенность в том, что любая жизнь конечна и сталкивается с жестокостью неожиданной потери. Помню, как на мгновение мне стало страшно за свое будущее. Теперь есть мертвый ребенок. Пустая утроба. Что дальше? Как воспитывать сына, работать, переставлять ноги и горевать?