Мне требовалось подумать. Желание дать угодный старику ответ я отмёл сразу, сосредоточившись на собственном скудном опыте. Стоило вспомнить скоропостижный уход отца, затворничество матери и наши с сестрой многолетние попытки примириться с раскрошившимся домашним укладом, плечи сковало жаром адских плавилен. Тело вспоминало ощущения, оставленные, как мне казалось, в давно ушедших днях: слабость, дрожь страшного предвкушения, тошноту от собственной немощи и, наконец, пустоту, которая жила теперь за моими органами и иногда приходила в движение, пусть и реже с каждым годом.

Кажется, я готов.

– Я не назвал ещё один.

Карл кивнул, улыбнувшись одним уголком рта. Ждал ли он очередного монолога мальчика-заучки или наблюдательность уже подсказала, что сейчас неминуемо должно произойти?

– Память. – Я смотрел на него и был беспомощен перед тем, что оживил минуты назад в своём воображении. – Вы когда-нибудь придумывали себе воспоминания? Я да. Случайно. Мне просто хотелось изменить то одну подробность, то другую. Подобрать… синоним. Смягчить боль.

Я не сразу почувствовал, что заплакал. Постаревший ребёнок, я жалел свою семью, жалел себя и, испытывая едкий стыд, вперив взгляд в пол, не мог остановиться. Непролитые, настоявшиеся слёзы стучали по полу, как летний дождь по старой шиферной крыше.

Карл наклонился ближе и теперь по-отечески сжимал моё предплечье. Вы, конечно, знаете этот жест, лучше слов говорящий: «Я с тобой».

– Дорогой мой мальчик… – В его интонации встретились сочувствие, печаль и усталость. – Я Вас понял. Но принятие – это про другое. Принять – значит помнить, но найти силы продолжать жить.

Я ещё раз просмотрел страницы, вес которых ощущаю до сих пор, стоит задуматься о Карле и часах наших бесед. Шершавые и глянцевые, надорванные и сброшюрованные, эти листы больше не жгли мою кожу. То, что я принимал за стариковские байки, оживало, открывшись моему промытому слезами, чистому и непредвзятому взору.