…Смотались, Троцкого встретили – не соблазнились… а тут и какие-то совсем уже брутальные личности тянут их куда? Естественно – снова на допрос, и сидит там живописный дядька такой в усах пушистых, свисающих ниже подбородка, в смушковой папахе с красной лентой, да в кожане, тельняшке, да портупеей перепоясанный, да оружием обвешанный – и чего уж у него только нет, братцы! Тут тебе и граната, и наган, и маузер, и разрывная пуля «дум-дум», и сабля – клинок боевой. Чего хочешь! На любой вкус! А одесную и ошую от него двое в таких же национальных костюмах времен Гражданской войны, пока еще безусые, хотя тоже очень храбрые.

– Кто такие, почему не знаю? – спросил красный командир.

– Валюту менять пришли, – бесстрашно и четко, как в фильме «Мы из Кронштадта», ответили писатель Гдов и безработный Хабаров, стоя, как на одноименной картине «Допрос коммуниста» художника Иогансона.

– А вот щас вам будет валюта, – посулился командир и ласково обратился к своей подрастающей смене: – А ну-ка, хлопцы, всыпьте-ка по пятьсот горячих двум этим мудакам.

…Закрыв глаза, до крови закусив губы, тяжело дергались под свистящими ударами революционного ремня. Больно-то – больно, но самое главное – за что?

– …А за то, милостивые государи, что все мы коллективно виноваты в трагической истории нашей многострадальной матушки-России, – учил их какой-то сухощавый дореволюционный господин в пенсне, с добрыми близорукими глазами и бородкой клинышком. – Мы коллективно задолжали народу, совершенно оторвавшись от него. Гляньте окрест – какая чушь и дичь творится в наших бедных селениях! Поля и долы буквально стонут: свободы, свободы!.. И свобода придет, она неизбежно придет в 1917 году. Она будет нагая и с нагайкой. И лик ея будет ужасен и прекрасен, и судорога ужаса, восторга и сладострастия пройдет по нашей великой земле, нежели прежде все в конце концов не закончится естественным наилучшим устройством, и покой снизойдет на нашу усталую, обагренную кровью, пропитанную потом, пропахшую дымом пепелищ родную почву, и все люди действительно станут как братья, каковыми они и являются изначально безо всякого там Шервуда Андерсона. Но – труд и терпение! Тяжкий труд и великое терпение – это единственное, что может быть реальной дорогой, колеей, тропой или тропинкой. Так победим – в единении с землей, почвой, народом и прогрессом! И еще увидим небо в алмазах!

Ялта, естественно. 1904 год. Греческая кофейня на берегу лазурного залива. Белый парус по кромке горизонта слепит глаза. Жужжание насосавшейся опивок белого «Абрау-Дюрсо» пчелы, как аккомпанемент правильным речам солирующего хорошего господина, чьи речи убаюкивают писателя Гдова и безработного Хабарова, волею судеб перенесенных сюда из Москвы третьего тысячелетия. Мир, благодать… До Японской войны остался год, до Первой мировой – десять лет, до Второй мировой – тридцать пять, до Третьей мировой – неизвестно сколько.

Мир, благодать, но темнеет горизонт, и шквальный ветер перечеркивает пространство, и бесследно гибнет в черной пучине белый парус, и взбаламутивший море смерч гигантским штопором вонзается в берег, и выдирает оттуда, как пробку, и писателя Гдова, и безработного Хабарова.

И вновь стоят они в начале третьего тысячелетия, повинуясь моей писательской воле, в очереди на обмен валюты в том пункте одноименного названия, который, как известно, расположен в полуподвале. На улице какого-то отмененного вождя с полузабытой фамилией, которую, с одной стороны, никто никогда не помнил, а с другой – мы все теперь живем в новой реальности, у нас есть новые, не менее значительные вожди, так какое дело нам до старых?