– Хотите стать пинкертонами?

– Хотим, – подтвердил Старый.

Тот покачал головой и фыркнул.

– Лучше телятам хвосты крутите, ковбои. – И он пошел вслед за Локхартом к двери.

Я уже собирался объяснить, чем лучше заняться ему или, точнее, что именно засунуть себе под хвост, но Густав осадил меня, ткнув локтем под ребра.

– Ну? – буркнул он, указывая на записку Локхарта.

Старый пинкертон успел сложить клочок бумаги, и сначала я прочитал написанное снаружи:

Развернув бумажку, я обнаружил, что содержание записки еще более лаконично. Послание Локхарта состояло всего из четырех букв:

– Ну вот, как всегда, – вздохнул я. – В кои-то веки нам вроде посчастливилось… но нет.

Я уже собирался скатать записку Локхарта в шарик и забросить за плечо, но брат протянул руку и выхватил ее у меня из рук.

– Постой-ка.

Он уставился на бумажку, хотя для него корявые письмена Локхарта с тем же успехом могли быть китайскими иероглифами.

– Ведь все же ясно, нет? – сказал я. – Это самое короткое рекомендательное письмо, которое только можно написать. И адресовано оно в железнодорожную компанию. А именно в Южно-Тихоокеанскую железную дорогу. Мы же не будем связываться с этими сукиными детьми. – Тщетно прождав ответа несколько секунд, я уточнил: – Ведь не будем?

Старый продолжал пялиться на записку. Он пережевывал в уме некую мысль, и вкус ему явно не нравился. Но, пережевав, он ее не выплюнул.

– Думаю, всему свое время, – сказал он, встал и направился к двери.

В детстве нам с братьями и сестрами не так уж часто приходилось слышать ругань. Муттер[4] грубостей не терпела и даже за простое упоминание черта могла намазать язык мылом.

Однако, когда наш фатер[5] или дядюшка Франц принимались костерить железные дороги, для того, чтобы смыть изрыгаемые ими непечатные выражения, не хватило бы и тонны щелока.

Даже наша добрая муттер иногда вторила им, хотя и ауф дойч[6], думая, что мы не поймем. Пусть это и обнажало чуточку лицемерия в обожаемой всеми нами женщине, ее можно было понять: жизнь фермера тяжела и без того, чтобы жирные толстосумы из восточных штатов драли за перевозку урожая больше, чем покупатели готовы заплатить за сам урожай.

Прошло почти десять лет с тех пор, как Густав последний раз ходил за плугом, но если речь заходила о железных дорогах, он, судя по всему, по-прежнему злился, что твой грейнджер[7]. За доказательствами ходить далеко не надо: достаточно посмотреть на мой зад, обильно украшенный набитыми седлом мозолями. Старый неизменно требовал путешествовать верхом – даже туда, куда любой другой добрался бы поездом, – и за все годы наших скитаний ни разу не допустил, чтобы мы поддержали грабительскую монополию железных дорог, задирающих цены и отбирающих землю, покупкой хотя бы одного билета.

Что объясняет, почему при первых же словах, вырвавшихся у меня, когда я догнал Густава на улице у того салуна в Огдене, наша муттер потянулась бы за куском мыла.

– Ну ладно, ладно, не кипятись, – ответил мне брат, непринужденно – даже слишком непринужденно – прислонившись к коновязи, у которой стояли наши лошади. – Надо же хотя бы узнать, что значит эта записка, разве нет?

– А если то и значит, про что я думаю? – огрызнулся я. – Работу на железной дороге.

– Тогда подумаем.

– Ты же гонял нас крюками по тысяче миль, лишь бы не отдавать этим грабителям ни единого пенни. А теперь всерьез думаешь потрудиться на Южно-Тихоокеанской железной дороге?

– Я всегда готов подумать… в отличие от некоторых, – ответил Старый, но в его голосе я уловил странное колебание.