как муляж Мулявина

в закромах Халявина.

Я спросил Уокена,

перса пьес Сорокина:

– Xyли жизнь дурацкая,

как селёдка датская?

А Уокен сныкался

и в окошко выпался!

Слился до копеечки

в брендовой цигеечке,

шкарах адидасовых,

предрассудках расовых,

под шумок от «Поршика»

смылся, как от ёршика,

в унитаз истории —

прожигать калории.

Я спросил Уиллиса,

что без мыла мылился

и без бритвы резался:

– Сон ли мне пригрезился

али сказка ожила,

утро потревожила,

как олень упоротый,

пронесясь по городу

розовою клячею?

Или всё иначее?

А в ответ Уиллис-то

тоже слился с илистой

отмелью на кафеле,

ставши эпитафией.

Я тогда к профессору,

тайных дел процессору

в русле лемм Секацкого,

рупора номадского.

– Ты скажи, безбашенный,

славой не колбашенный,

ряженкой не суженный,

Буддой не разбуженный,

битый, но не срезанный

страхами, как фрезами,

блогеров болгарками,

хейтеров протезами,

цензоров ремарками

и патогенезами —

ты скажи по-честному,

по канону местному

и в реальном времени:

чьих мы роду-племени

и куда мы катимся,

коли так горбатимся,

морщимся и лысимся,

жрём и не насытимся,

тужимся, пузатимся,

а в конце – скопытимся!

Он ответил, преданный,

с солью не отведанный

бармен колумбария

с мордой агроария:

– Не у тех ты спрашивал

и мозги заснашивал

людям уважаемым,

в исполком сажаемым

вместо гладиолусов

ради вас, оболтусов,

лоховья и олухов,

психов и психологов,

всякоисцелителей,

целлюлиц носителей,

целлюля-кебаберов,

грёбаных бой-баберов.

Я, от них в отличие,

соблюду приличия:

не роня обличия,

отвечаю в личку я,

что твои терзания —

перхоть мироздания,

копоть привокзальная,

плесень заастральная

и пердёж голодного

в недрах преисподнего

накануне чествия

Третьего пришествия!

Плюнь на страх, живи легко

по заветам Лебедько.

Все вопросы отпадут —

как в астрале, так и тут!

Лети, почтовый страус,

в страну багровых туч.

А я, увы, останусь

среди навозных куч,

над коими нередко,

вернее, как всегда,

бельё своё соседка

развесит без стыда.

И языком плаката,

шершавым, как наждак,

сосед витиевато

за мизерный косяк

супруге попеняет,

помянет о былом

и резво погоняет

за нею с топором.

Беги рысцою, страус,

от эдакой игры,

а как примчишь на хаус,

скорей найди багры.

В стране багровотучей

без них не проживёшь,

как модница без Gucci,

как без солдата вошь.

Умелыми руками

унылые качки

орудуют баграми

и тучки рвут в клочки,

дабы дойти до точки

циклических синкоп,

за коей всяк синоптик

в итоге – сивый жлоб

и тырит всё, что плохо

на плоскости лежит.

Но меч Фемиды лоха

карает, не дрожит

и сразу рубит руки,

чтоб неповадно впредь,

чтоб нечем было брюки

на тулово надеть.

До новых преступлений

их руки не дойдут.

И грамоты почётной

не вручит рукоблуд,

не выйдет в руководство

и руку не пожмёт,

ручное производство

не сдюжит, сукин кот.

И даже похмелиться

уж будет не с руки.

Рукоплескать по лицам

уж руки коротки.

Не шлёпнут, не приручат

и не прижмут к ногтю…

В стране багровотучей

все молятся дождю.

Коль зацепить отважно

за облако багор,

тогда польёт на граждан

агдам или кагор,

а то и оба сразу

божественной росой.

Но чу! Похоже, разум

за ум заходит мой —

он нынче потрудился

и очень хочет спать,

чтоб в царствии Морфея

чудовищам вещать

о тщетности усилий

и вечности основ.

А тем, кто всё осилил —

сугубых вещих снов!

Однажды ровно в полночь на 12-й этаж

поднялся я, как вор, что совершил 12 краж.

12 раз я тихо, осторожно позвонил.

12-й квартиры дверь никто мне не открыл.

Я бил ногами дверь 12 долгих минут.

Тут вижу: вверх по лестнице хозяева идут.

Они мне говорят:

– Как хорошо, что ты зашёл!

Как раз по телевизору любимый твой футбол.

А я футбол терпеть не мог с 12-ти лет.

От глупой беготни блевать охота в туалет.

Но я решил хозяевам той ночью угодить.

Они мне говорят:

– Входи скорей и будем пить!