Приподнявшись, Ойсылу ловко скинула с плеч халат, и он бесшумно заструился вдоль всего ее долгого тела к ее голым ступням, мягко опав неровным полукругом.

– Твоя господина, твоя не должна мой прогонять, – едва-едва слышно прошептала девушка и юркой змейкой скользнула к нему под покрывало. – Мой твоя шибко любить…

Словно за одну ночь помолодевший, Кумеш на следующий день по-молодецки распрямил плечи под одобрительными взглядами того самого человека, что накануне отвел его в новое жилище.

– Рядом с юностью, – хмыкнул Тунгут, – и сам молодеешь…

В тот же день Кумеш, будто сбросив с себя лишние десяток-другой годков, почувствовал небывалый прилив сил, что без устали осматривал кладовые с оружием. Весело звенел его затвердевший голос.

Кипучая энергия мастера лилась через край, заставляла шевелиться и всех его помощников.

– Моя господина устала, – тоненькими серебряными колокольчиками встретил его взволнованный голосок девушки-подростка, с нетерпением поджидавшей его возвращения. – Твоя чай кусать, вода пить…

Над разведенным огнем в начищенном до блеска бронзовом котле, подвешенном под высоким железным треножником, аппетитно дымилось наваристое кушанье. Рядом на каменном приступке стоял накрытый толстым войлоком чан с нагретой для умывания водой…

Когда они укладывались спать, служанка привычно скользнула под толстое покрывало, вытянулась и крепко-крепко прижалась к Кумешу своим горячим и трепетным телом, уперлась в него двумя острыми комочками нежной плоти.

– Мой твоя любить, шибко любить…

– Стар я, Ойсылу, – усмехнулся Кумеш, не желая верить девичьему столь скоропалительному признанию. – Не смеши меня…

Думалось старику про то, что у них огромная разница в возрасте. Да и знают они друг друга всего да ничего.

– Твоя не старая, – донесся до его ушей проникновенный шепот. – Твоя шибко уставшая. Мой твоя тоска прогонять, душа согревать…

Тонкие девичьи пальчики бережно и ласково прошлись по лицу старика, любовно разглаживая морщины…

Катящийся по звездному небосводу молодой месяц-серп шаловливо заглянул в небольшое отверстие для отвода вьющегося дыма. И он стал невольным свидетелем происходящего таинства, смущенно отвернулся, забежал за темное облачко, вздохнув, решил передохнуть…

В темном уголочке завел, было, заливистую трель сверчок, но быстро замолк. Сверкнули в темноте глазенки промелькнувшей полевой мыши.

– Ах! – упругой дугой вздымалось в крепких руках кузнеца юное девичье тело. – Моя господина! Мой умирать…

К наступившей зиме Ойсылу ходила с округлившимся животиком. А вот весной Кумеш держал на своих руках крикливый комочек, отчаянно подергивающий своими ручонками, то одной-другой попеременно, а то и обеими одновременно, а времена сучащим и кривоватыми ножками.

Кормящая мать не успевала справляться и в помощь ей по хозяйству прислали новую каракыз.

– Хозяина! – затараторила девка. – Мой Тунгут твоя присылать…

Нахмурилась Ойсылу и сразу указала рабыне на ее место у порога, и близко не подпуская ее к своему господину, который после рождения ребенка стал ее мужем, а она – его законной женой.

Глядя на своих женщин, Кумеш прятал усмешку в седых усах. Ему, по большому счету, и одной Ойсылу было больше, чем достаточно.

Но если повелитель тюрков добр к нему, даже не стоившему столь высокого внимания, то ради чего он должен отказываться.

– Подвинься! – велел он Ойсылу и поманил к себе новую девушку.

Теперь кузнецу больше не казалось, что он стар и ничего хорошего впереди его уже не ждет…

Непонятное оживление, пробежавшее по всему лагерю, оторвало его в тот день от привычных дел. Его любопытное ухо вытянулось в сторону шума, и он, помогая своему с годами ослабевшему слуху, ходко двинулся к шатру повелителя. Кого-то все очень ждали…