Засыпая, Кит хочет найти зацепку, но зацепок нет. Вот уже который месяц они пытаются отыскать с мужиками жопу у колобка, а выхода как небыло из Промки, так и нет его. Но если логикой не взять, тогда может лучше поискать недостающие буквы в словах?

Продавливаясь сознанием сквозь толщу ненужных смысловых нагромождений, Кит насильно помещает себя в анализ того, что следует считать нормальностью. Почему в одном варианте эгрегора на входе распятия не избежать, а в другом – отсутствует восток? И почему там и там, на выходе, – рассечение, заживление, шрам?

И почему слово «килт» вдруг утратило букву «л»? Лёжа с закрытыми глазами, Кит бесшумно отталкивается от последнего воспоминания. Стирая образы, забытьё лишает его сознания и он опять проваливается в эту чёрную мягкую перину, которая тутже обволакивает его ядовитым туманом сна.

Лишаясь опоры, он летит к земле. Там, внизу, он видит ракету на стартовом столе, а перед ним длинную шерегу оцепления и несколько автобусов. Из них по одному выходят люди в серебристых скафандрах. Неуклюжей вереницей они бредут на посадку и кто-то пытается приветственно махать провожающим рукой, а кто-то складывает непристойный жест из двух рук, толпа гудит и улюлюкает. Ещё немного и скоро всё закончится…

В ночи мне казалось, будто наш корабль совсем не движется. Я смотрел на звёзды, воображением пытаясь сделать их ближе, но они были неизменно холодны и неподвижны. Относительно теории относительности, мне моя собственная жизнь была сейчас настолько странна, что ни условное состояние покоя, зафиксированное моим сознанием из собственно земной жизни, ни страх, взятый им оттуда же, не могли поколебать во мне этого странного чувства.

Мы по-прежнему живы, но относительно земных привязок по времени и тех невероятных расстояний, когда рвутся все связи вообще, можно сказать, что мы все уже давно мертвы. Но парадокс заключался в том, что шесть «штрафников», подобранных кое-как, насильно сколоченных обстоятельствами в экипаж авантюристов, сейчас были даже ближе друг другу, чем самые близкие родственники? Так бывает, потому что миллионы километров пути нивелируют разногласия, превращая человека в странный конгломерат ощущений, чего, наверняка, достигают только самые приближённые к богу.

Мы мчались в чёрную космическую пустоту спасать незнакомую нам экспедицию во главе с чокнутым австрийским учёным. Стрёмно ещё было оттого, что проделывать это опять предстояло нам, скандально известным русским космонавтам, почему-то никак не желавшим становиться астронавтами.

В космическом задании чётко сказано, мол, планета «Икс-Прозедс-200» – это типичная планета-парадокс, что-то вроде дыры в дыре, но только бублик был кем-то съеден давно. Пресловутой античастицей?

– «Сурикаты»! ЦУПу ответьте! – раздалось по громкой связи и лампочки, дублирующие звуковой сигнал, вспыхивая в беспорядке, стали мельтешить разноцветными огоньками на приборной панели.

– Эй, млекопитающийся! – Манул локтём ткнул спавшего рядом соседа, – Салогрей, Гору буди! Гора, а Гора!

Не смотря на окрики и толчки справа, человек по прозвищу «Гора Мышц» пробуждался неактивно, сонно жуя губами.

– «Сурикат»-Манул на связи, товарищ генерал! Гора Мышц? – переглянувшись с Лаки Мэном, сидевшим справа от него по кругу, Манул улыбнулся, многозначительно кивая ему головой в сторону сонного командира: – Гора Мышц в себя приходит, товарищ генерал! Никак нет! У нас здесь сухой закон! Расчётное время? 2.40 по Гринвичу. Есть! Так точно!

Спрашивая Манула глазами, Лаки Мэн сначала касается двумя пальцами лба, а потом их же прикладывает к левому плечу, намекая на погон с большой маршальской звездой и тут же, в сгиб согнутой в локте правой руки, он ребром кладёт ладонь левой – жест в России более чем популярный. Оба ржут.