Хозяйка с видимым удовольствием согласилась отметить моё новоселье. Забегала, засуетилась, проворно шмыгая в погреб и на огород. Не прошло и часа, как стол в горнице был накрыт: варёная молодая картошка, малосольные огурчики, яичница с салом, зелёным луком и мелко потёртым сыром. Что ещё надо?

– Марья Ефремовна, вы одна живёте? – поинтересовался я у хозяйки, после того как мы выпили по стопочке.

– Одна, миленький. Пять лет как одна маюсь на белом свете.

– Не скучно?

– Когда скучать? Весь день в хлопотах.

– А дети у вас есть?

– Есть. Трое. Иван, Пётр и Андрей. Иван-то с Петром погибли. Один под Москвой, второй под Сталинградом. Андрей живой вернулся. В Калинине живёт. На вагонном работает.

– Навещает.

– Бывает.

– Помогает?

– Какое там. Сам норовит увезти чего… Пьёт он. И лечился, а… всё без толку. Видать могила его вылечит.

– Не работаете?

– Какая в мои годы работа.

– Как сказать? Многие работают. Пенсия, наверное, небольшая?

– Тридцать два рубля.

– Как же вы живёте? С огорода?

Жила-то она совсем неплохо. Мебель в горнице из натурального ореха, и посуда в серванте стояла богатая, даже картина какая-то висела на стене. Чувствовалась, чувствовалась зажиточность. С каких только доходов, интересно знать? Не с Веркиной же тридцатки.

– Какой там огород, – махнула рукой Марья Ефремовна. – Разве с него прокормишься? Люди помогают.

– Где ж вы таких добрых людей находите, – полюбопытствовал я, не очень-то веря в бескорыстную помощь абстрактных «человеков». – Да вы наливайте, – спохватился я, заметив, как она поглядывает на бутылку.

Я наполнил её стопку и чуть-чуть плеснул себе. Мы выпили.

– Так ведь сами домогаются, – продолжала хозяйка, старательно зажёвывыя водку огурчиком. – То одна попросит, то другая. Как откажешь? Вот они и благодарят. Только перед тобой девка приходила, Христом-богом молила аборт сделать. Сто рублей сулила.

Вот оно что!

– Нет, говорю, голубушка, стара я стала. И глаза, и руки не те. Беды наделаю, и сто рублей твоих не спасут. Уйди от греха подальше. Младенца я бы ещё приняла. А вот аборт больше мне не под силу.

– Чего же она в больницу не обратилась? Ведь аборты у нас не запрещены. И тайна гарантируется.

– И-и, милый! Какая тайна. Городок-то наш маленький. Все друг у дружки на ладони. Только зайди в больницу, а самая последняя дворняжка знает, что Танька Федотова, это я, к примеру, через Федьку Лупоглазова аборт промышляет. Какая будет у Таньки после этого жизнь?

Интересно, а Марье Ефремовне что-нибудь известно про Никитину? Спросить ненароком? Нельзя.

– И давно вы… промышляете?

– Давно. Ещё при нэпе начала. Свекровь, покойница, царствие ей небесное, приобщила. Всей премудрости обучила. Абортов тогда, правда, против нонешнего было мало. Все родить норовили. Которые от законного мужа, те, конечно, в больнице. А вот у кого дочка нагуляет, те меня пригласить старались. Отвезут девку подальше, сховают покрепче – и за мной посылают. Выручай, Ефремовна. Как не выручить? Девке замуж надо, а кто её, дуру, возьмёт с таким приданым? В те-то годы. Хочешь, не хочешь, а приходилось избавляться.

– Как это?

– Очень даже просто. Если младенец мёртвым родится, а в те годы это часто случалось – закопаю. Никто ничего не узнает. А если живой родится, да здоровый – в приют отдам.

Марья Ефремовна замолчала и задумалась о чём-то своём. Я наполнил стопочку.

– В войну опять много было работы, – продолжала бабулька, молодецки опорожнив стопку. – Сколько баб не от мужей рожало. И аборты делали. Ну, это больше эвакуированные. А потом затихло помаленьку. Но и сейчас хватает, да я отказываюсь. Стара. Хватит с меня.